Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках

День клонился к вечеру. У командного пункта полка стоял Митрохин с командирами и еще раз уточнял порядок на завтра. Убедившись, что все его поняли, решил попрощаться с подчиненными, но в это время перед глазами выросли две фигуры: Осипов и Борубай. Младший лейтенант и командир полка шагнули друг другу навстречу и обнялись, как сын с отцом.

— Рад, очень рад видеть тебя. Поздравляю с возвращением. Пошиванов, принимай отважного казака. За одного битого двух небитых дают. Молодец, что выбрался. Здоровайся со всеми… Не ранен, не побит?… Где стрелок?

— Нет стрелка, товарищ командир. Или утонул в Донце, или убит, когда переплывали. Вот документы о моем переходе линии фронта…

Митрохин читал в молчаливой тишине. Закончив, передал справку Сергееву и Мельнику.

— Жаль, хороший был паренек. Тебя, Борубай, никто ни в чем винить не собирается… Случай. Могло получиться и так, что никто бы не переплыл. За настойчивость хвалю. Надо, начальник штаба, собрать летчиков, пусть пилот расскажет о своем опыте. Может, и пригодится кому.

— Командир, — вступил в разговор Мельник, — справка написана так, что не очень поймешь судьбу Сверчкова. Ночь есть ночь. Кто там в темноте все разглядит. Ясно одно: документ подтверждает, что два человека под огнем переплывали реку. Один выплыл, второго нет. Но семье не все равно: «пропал без вести» или «погиб в бою смертью храбрых».

— Конечно, надежда — и нет надежды.

— Не только это. Но и нет пенсии или есть пенсия.

— Это тоже верно…

— Не будем предрешать. Пусть Борубай передохнет денек Напишем рапорт об обстоятельствах перехода линии фронта, а потом решим, как быть…

— Скажи нам, — обратился он к летчику, — у тебя есть какие-либо замечания и претензии к Осипову по вашему вылету?… Может быть, ошибки командира группы привели и к потерям, и к неисполнению задачи?…

— Какие могут быть претензии? — возмущенным, резким тоном переспросил Борубай. — Не надо нас обижать, товарищ подполковник. Мой командир — настоящий командир! Хороший друг — джаныбар[24].

В глубокой задумчивости, походкой уставшего человека ушел Маслов с КП. Он радовался возвращению Борубая и грустил о судьбе Сверчкова. В сознании у него не оставалось сомнения в справедливости выражения «погиб смертью храбрых»: возврата на западный берег у воздушного стрелка не было. Там остались два вражеских трупа. «Возвратившегося» простить немцы не могли.

Закончив рабочий день, Маслов отправил эскадрилью на ужин, а сам медленно пошел к ручью. Хотелось уединения… Березовая куртина встретила его тишиной.

Здесь был свой, особый мир: зеленокосые, белоствольные сестры-красавицы, опушенные по бокам дружным кустарником, прикрывали легкой тенью чудо степного края — прозрачный холодный родник Пробиваясь из земли тонкой говорливой струйкой, ключ поил, одарял силой, прохладой и успокоением каждого пришедшего к нему, а потом бежал по овражку в никуда, растворяясь в жизни трав и свете солнца. Любили это место соловьи, полюбил и полк Пили люди ледяную воду ключа. Берегли от небрежности.

Маслов нагнулся к ручью, зачерпнув в ладони искрящейся прохлады, напился из живого блюдца и не торопясь растер влажной рукой лицо. С тех пор как погибла семья, сумерки всегда пробуждали в нем желание одиночества. И когда уединение удавалось, то мысли унос или его от войны в прошлое, в котором почти всегда отыскивались милые сердцу подробности, возвращающие ему силу и уверенность в будущем. Он присел и, облокотившись на колени, стал смотреть на рождение воды: она, переполняя дощатый сруб, серебристым бугорком переливалась на волю и устремлялась по низинке в недалекий свой путь.

Вспомнилась ему река Пана, на которую он не раз ходил с дедовской артелью искать жемчуг. Речная гладь реки спала среди зеленых берегов. На плесах — лебеди, а в заводях — утки. Иногда вода замирала удивленным зеркалом, отражая небо, сосны, березы и редкие огненные осины. Белые березочники, чистые и высокие сосновые боры, горящие медью стволов, перемежались темными ельниками и черными скалами. Неожиданно гладь реки переграждалась порогами, и тогда вода бросалась на бурые валуны, поднимающиеся со дна, и зло шумела.

«Как на войне, — подумалось Илье, — оплошать нельзя. Река не только искупать, а и убить может. Так и бой, вырастая из тишины, порогом жизни становится».

А в тишине все журчала непрерывающаяся издревле вода ключа… Соловей давно перестал обращать внимание на присутствие человека и неторопливо занимался распевом своего голоса, он все больше усложнял свои упражнения и, наконец, от простых пощелкиваний повел свои песни на самых высоких регистрах.

Пение постепенно завладело Масловым без остатка. Он сидел, закрыв глаза, и ощущал состояние легкого опьянения и сладкого ожидания все новых и новых звуков. Подвижность и полная свобода голоса птицы напомнили ему великую Нежданову, и он удовлетворенно подумал, что человеческий голос ушел несравненно дальше соловьиного по тембру, по плотности и силе, по своему невероятному проникновенному звучанию.