Испытание огнем. Сгоравшие заживо

В голове сумбур: обрывки мыслей, мешаясь, толкали друг друга, и он никак не мог остановить их, сосредоточить себя на чем-то определенном, хотя, в общем-то, улавливал главное: виноват — отвечай, виноват — отвечай. Из глубины стал выплывать страх наказания и опять: «отвечай, отвечай».

Собрание ждало.

Шамалов вновь напомнил штурману, что коммунисты ждут ответа на поставленный вопрос.

Наконец Гарифов выдавил из себя:

— Виноват. Страх задавил. Нет мне оправдания.

И вновь замолчал.

Все попытки заставить его разговаривать, отвечать на вопросы ни к чему не привели. Обстановка на собрании накалилась. Начался шум и разговоры между собой.

Слово попросил Наконечный. И это как-то успокоило людей.

— Товарищи! Мы вправе обвинять товарища Гарифова в трусости и преступлении. Но мы должны учесть, что он совершил уже два десятка боевых вылетов. Это не так просто пережить, когда каждый день убитые и раненые, каждый день огонь и кровь, каждый день человек смотрит в глаза смерти. Мне думается, что этот уже обстрелянный штурман, прежде всего, уставший человек. Он правильно сказал, что его страх задавил. А страх — это нервы. Кто из нас с радостью и песней летит в бой? Никто. Мы идем в бой по необходимости. Нас ведет в бой любовь к своей земле, к своим детям, к своей Родине, к партии. Нас ведет в бой ненависть к врагу. Мы идем в бой, как на тяжелую и опасную, но необходимую работу, во имя нашей свободы, во имя нужной нам победы над врагом. Мы должны строго взыскать с Гарифова по всем статьям. Война требует от нас максимального натяжения, а у Гарифова, на поверку, нервишки оказались слабоваты. Как сказал наш врач Иван Ефимович — это трусость нервной усталости. Но трусость есть трусость. Война уже много жизней отняла, много судеб вывернула наизнанку, но земля не дрогнула, она стоит, как стояла века. Действия Гарифова несовместимы с поведением бойца на войне и требуют сурового наказания.

Командир сел. Собравшиеся вновь заговорили между собой, комментируя сказанное и определяя свое отношение к событию.

После командира никто больше выступать не захотел. Все было сказано предельно ясно. Вновь было предоставлено слово Гарифову:

— Я виновен. Но я не враг вам. Прошу мне поверить и дать возможность воевать с фашистами в своем, нашем полку. Буду сражаться до последнего своего дыхания или до полной победы.

— Какие есть предложения?

После некоторого молчания поднялся старший лейтенант Русанов:

— У меня предложение: Гарифова исключить из партии. Мы не можем ему позволить после такого дела носить партийный билет. Если он оправдает наше доверие, то его заявление может быть рассмотрено обычным порядком.

Других предложений не было… Решение было принято единогласно. Повестка дня была исчерпана, но Шаламов еще раз обратился к коммунистам полка:

— Товарищи, мы понесли большие потери за эти дни боев. Наша партийная организация уменьшилась численно, но она стала более закаленной, прочной. Никакие другие проверки в преданности членов партии не могут равняться с проверкой боем, где обнажается все до предела. Если непосредственно на поле брани человек отстаивает идеи, ради которых он живет, ради которых он готов отдать свою жизнь, то его больше проверять не нужно. У меня около ста заявлений комсомольцев и беспартийных с просьбой о вступлении в ВКП(б), но мы этого не можем сделать, так как все товарищи находятся в полку менее года. Мне думается, что мы будем иногда приглашать комсомольцев на наши партийные собрания. Этого порядка, наверное, будем придерживаться и в эскадрильях. Я прошу вас подумать над этим, а потом мы обобщим ваши мнения и будем докладывать старшим.

…После окончания собрания Наконечный оставил командиров и штурманов эскадрилий. Приказал остаться и Бенову с Гарифовым. И уже на этом узком командирском совещании объявил свое решение:

— Товарищи командиры! Я думаю, в случившемся есть прямая вина и Бенова: замечал нервозность и неправильные действия штурмана, а молчал и сам мер не принял. Так, Бенов? — Летчик кивнул. — Считаю, что Бенов и Гарифов потеряли моральное право быть во главе своего звена. Оба они понижаются в должности: Бенов снимается с должности командира, а Гарифов — штурмана звена. Пусть продолжают летать вместе, но рядовыми. Приказ мною подписан. Может быть, у Бенова есть какие-то просьбы к командованию полка?

— Вопросов и просьб, товарищ майор, нет. Все решено правильно. Тяжело, но мы обязаны летать в одном экипаже, потому что вина наша общая. А за доверие, за предоставленную возможность смыть позор в родном полку — спасибо.

Отпустив виновников позорного происшествия, Наконечный продолжал:

— Теперь указания инженеру: проверить исправность переключателя магнето в штурманских кабинах и проводку к нему. Переключатели законтрить и опломбировать, чтобы впредь не было никаких подозрений на штурманов. Людям объяснить, что это не недоверие, а оберегание их чести. Инженеру полка срочно организовать умельцев и придумать установку задней и нижней брони в штурманские кабины. Материалы для этого подобрать с разбитых самолетов.