Испытание Ричарда Феверела

Ожидая сына, баронет около получаса расхаживал взад и вперед в темноте; верхушки старых вязов клонились долу, в воздухе трепетали сухие листья; на шепот их откликалось теперь его сердце. Наполнявшая его высокая радость передавалась природе. Сквозь проносившееся над ним дыхание осени, сквозь скорбные стенания Матери-Природы на этой опустошенной земле[32] он слышал звуки, утверждавшие благостность распорядка вселенной, и эта благостность открылась ему в человеческой доброте, в сердце обожаемого им сына, который только что был с ним; она утвердила его веру в конечную победу добра внутри нас, без которой природа теряет гармоничность свою и смысл и становится скалою, камнем, деревом – и больше ничем.

В этом мраке, в то время как сухие листья били его по лицу, родилось новое изречение.

«Существует один-единственный путь, которым душа постигает счастье: ей надо взойти на вершину мудрости, и она увидит оттуда, что все в этом мире имеет свое назначение и служит на благо человеку».

ГЛАВА XI, повествующая о том, как последний акт Бейквелской комедии находит себе завершение в письме

Из всех главных действующих лиц Бейквелской комедии хуже всего пришлось мастеру Риптону Томсону: он совершенно пал духом в ожидании рокового утра, которое должно было решить судьбу Тома, и не находил себе места от страха. Перед тем как расстаться с ним, Адриен, воспользовавшись удобным случаем, рассказал ему о положении преступников в современной Европе и заверил его, что Международный Договор творит теперь то, что некогда творила Великая Империя, и что среди населяющих острова Атлантического океана варваров каторжнику приходится не легче, чем пленнику в стане скифов.

Очутившись в отцовском доме, под кровом правосудия, и лишенный поддержки своего безрассудного юного вожака, Риптон ужаснулся при мысли о том, какое злодеяние он совершил и какой он теперь преступник. Сейчас только он впервые все это понял.

«Это почти что убийство!» – криком вырвалось из его смятенной души, и он бродил по дому, в то время как по телу его пробегала колючая дрожь. Он стал думать о побеге в Америку; мысли о том, что там можно начать жизнь сначала, как будто ничего не произошло, носились в его разгоряченном мозгу. Он написал другу своему Ричарду, предлагая ему собрать сколько можно денег и, в случае, если Том нарушит свое слово или если все вдруг раскроется, уплыть с ним за океан. Он не решался посвятить в свою тайну родных, ибо вожак строго наказал ему не поддаваться порывам слабости, а так как по натуре Риптон был общителен и прямодушен, для него запрет этот был очень чувствителен, и мальчик впал в уныние. Его мать решила, что сын влюбился. Дочери адвоката поддразнивали его; они думали, что предметом его любви сделалась мисс Клара Фори. Письма, которые он то и дело посылал в Рейнем, его молчание касательно всего, что относилось к этому дому и его обитателям, нервозность его и та легкость, с какой он теперь краснел, домашние его сочли за явные признаки влюбленности. Мисс Летицию Томсон, самую хорошенькую и наименее чопорную из сестер, ее родитель прочил в жены наследнику Рейнема, и, прекрасно понимая, какое блестящее будущее ее ожидает, она в чаянии этого будущего, с тех пор как Риптон уехал туда, старалась получше приодеться и гримасничала перед зеркалом, и понижала голос с таким успехом, что, хоть ей и не было пятнадцати лет, она уже томничала перед своей служанкой и растопила сердце мальчика на посылках. Мисс Летти, чью неуемную жажду выведать все подробности касательно юного наследника Риптон удовлетворить не мог, в отместку непрестанно терзала брата, и однажды дело неожиданно приняло страшный для мальчика оборот. После обеда, когда мистер Томсон, усевшись возле камина, погрузился в чтение газеты и, по обыкновению, готовился ко сну, а миссис Томсон и ее послушные дочери ловкими движениями направляли стремительные взмахи и выверты иглы, без умолку при этом болтая, мисс Летти подкралась к креслу Риптона, где он сидел за раскрытой книгой, и, став у него за спиной, сунула ему под нос листок бумаги, на котором была начертана и разукрашена некая буква, с которой, она была убеждена, и начиналось имя девушки, в которую брат ее влюблен. Неожиданно представшее перед ним изображение этой сверкающей и неотвязной избранницы алфавита, буквы «К», заставило Риптона растерянно откинуться на спинку кресла, в то время как вина, которая никогда не знает, в какой цвет ей себя окрасить, когда ее обнаружат, из красной становилась белой, а из белой – еще раз красной, и удрученное лицо его то пылало, то снова бледнело. Летти торжествующе смеялась. «Клара», слово, которое было у нее на уме, воображение его незамедлительно превратило в другое – «Каторга».