Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

В Лондоне Смирнов и Кулябко-Корецкий решили при поддержке, пока еще только словесной, петербургского кружка выпускать сами с нового, 1877 года уже не газету и не журнал, а непериодическое издание, сборник — под прежним названием. Решили, что обойдутся без Лаврова. А он никогда не позволял себе навязывать свое участие людям, которые считали, что вполне могут обойтись без него.

Отойдя от редакции, он стал подыскивать себе другое жилье — врозь так уж врозь! В январе он снял меблированную комнату, сумрачную, с одним окном и грязно-зеленым ковром на полу, в доме на Тоттенхем Корт Род, поблизости от Британского музея. Чтобы переехать, не обременяя себя новыми долгами, он заложил в ломбард свои серебряные ложки и медвежью шубу, которую не надевал со дня выезда из России. Прискорбнее всего было то, что он оказался вынужден — временно, пока не имел заработка, — согласиться на; пособие, предложенное ему еще в Париже участниками съезда, — четыре фунта в месяц. Сейчас без этих четырех фунтов никак ему было не прожить…

Еще летом минувшего года Лопатин переслал Лаврову привезенную из Сибири рукопись Чернышевского. Это была первая часть романа «Пролог», написанная во время пребывания ссыльного автора на нерчинских заводах, до того, как его упрятали еще дальше, в Вилюйск.

Долгое время в редакции советовались и решали, как ее печатать — с именем автора или без. Теперь эту рукопись Лавров оставил Смирнову и Кулябко-Корецкому — они готовились ее напечатать.

Но вот Лавров получил из Женевы письмо от украинского публициста Драгоманова, отосланное 5 февраля. Драгоманов писал: «Сегодня я получил письма Пыпина и М. Антоновича для передачи Вам, каковые письма и посылаю. Оба пишущие просят Вас отвечать на эти письма мне… Мне кажется, что в самом деле надо бы приостановиться с выпуском романа и проверить, какова на этот счет воля автора».

Значит, слух о предстоящем печатании романа «Пролог» докатился до Петербурга. Пыпин был известным литератором и, главное, двоюродным братом Чернышевского. Антонович — старым его сотрудником по редакции журнала «Современник».

«Милостивый государь Петр Лаврович! — писал Пыпин. — …До меня дошло известие, что Вы намереваетесь печатать или уже печатаете одно сочинение г. Чернышевского… Не знаю, как могло придти к Вам это сочинение, но могу уверить в одном, что ни автор, ни его семья не могли дать и не давали никому подобного полномочия; а я, которому Чернышевский поручал свою семью и свои дела, еще менее мог дать такое полномочие. Если кто-нибудь сказал Вам, что мог Вас на это уполномочить, он лгал, и доставка к Вам сочинения есть кража…»

Пыпин требовал «уничтожить издание и молчать о нем». «Я не могу себе представить противного, — писал он запальчиво, — это было бы невероятное дело — люди, считающие себя почитателями человека, собственноручно помогают его врагам топить его глубже и глубже, до полной погибели. Отвечайте двумя словами тому лицу, которое Вам перешлет мое письмо; прямая переписка по такому предмету невозможна».

О том же, только в более спокойном тоне, писал Антонович: «Вы и представить себе не можете, сколько неприятностей может навлечь на Николая Гавриловича появление его сочинения в заграничной печати».

Смотрите, пожалуйста. Его, Лаврова, обвиняют — и в чем! В том, что он становится соучастником кражи и предательства! В тех же грехах обвиняют, по сути, Лопатина! Несправедливость и вздорность этих обвинений возмущали до глубины души.

Свой ответ Драгоманову он начал сдержанно: «Вы, конечно, прекрасно знаете, каков может быть в настоящую минуту мой ответ по сущности дела, о котором сообщили письма П-а и А-а. С выходом № 48 я более не редактор, все дела по изданию перешли в другие руки, и я лично могу лишь сообщать новым лицам, ведущим литературное дело «Вперед!», письма, Вами присланные. Лица эти Вам известны: это Валериан Николаевич и Николай Григорьевич». То есть Смирнов и Кулябко-Корецкий. Отметив далее, что роман будет напечатал без имени автора, Лавров продолжал: «…указывают на вред, который может нанести автору это издание. По-моему, хуже настоящего ничего быть не может для него, по всем сведениям, которые я имею о его пребывании в Вилюйске… Не смерть, не мучение, не преследования страшны людям, подобным Николаю Гавриловичу, а забвение, затушевание, смерть общественная при жизни… Позволить же ему спокойно (!) издохнуть забытым новой жизнью могут желать только люди, которые лгут, называя себя его друзьями и последователями.

Что же они сделали для него, его друзья и последователи? Мне хорошо памятно (может быть, и г. Пыпину тоже) то позорное заседание Литературного фонда, где за Чернышевского предоставлено было говорить лицу, никогда не бывшему близким с ним, а из трех его друзей, бывших в комитете в то время, один не приехал, другой говорил против, третий — самый близкий — отказался подавать голос и говорить вообще».

Этим «самым близким» был, разумеется, Пыпин! И не он ли уничтожил тогда рукопись Чернышевского, присланную из Сибири? Жалкий трус!