Испытание воли

— Я бы солгал, если бы сказал, что мне нравится капитан Уилтон. Он замкнутый человек, весь в себе. Думаю, потому он и наслаждался полетами, будучи один в самолете, недосягаемый ни для кого. А тот, который слишком любит собственное общество, иногда опасен. Отшельники порой выходили из своих келий и возглавляли крестовые походы, не так ли? Но убийство? — Карфилд покачал головой. — Не знаю. Возможно. Если он был достаточно сердит и решителен или если это был единственный способ добиться желаемого… Думаю, по-своему он достаточно привык к убийствам. Но людям нравится идеализировать красивых вояк.

«Людьми» он заменил Леттис Вуд, подумал Ратлидж. Но, отбросив ревность, Карфилд предложил наилучшую оценку Харриса и Уилтона, чем кто-либо еще.

Иногда ненависть видит больше любви.

Что ж, неплохая идея добавить Карфилда к короткому списку подозреваемых, хотя непонятно, какой цели могла служить смерть Харриса в глазах викария.

После обеда Ратлидж, сидя в номере, изучал свои записи, пока стены не начали давить на него. Ничего не приходило в голову. Лица, голоса — да, но пока от них не было никакого толка. Он вспомнил, как его отец говорил однажды после утомительного дня в суде: «В действительности это не вопрос вины или невиновности, верно? Дело в том, чему верят присяжные, когда мы ознакомили их с показаниями обеих сторон. Предоставив нужные доказательства, мы, вероятно, могли бы убедить Бога. Без них Люцифер будет гулять на свободе».

Наконец Ратлидж встал и начал беспокойно бродить по комнате.

До войны работа возбуждала его днем и ночью — отчасти из-за уверенности, что убийцы должны быть пойманы и наказаны. Он глубоко верил в это, руководствуясь идеализмом юности и сильным чувством морального долга перед жертвами, которые больше не могли говорить от своего имени. Но война изменила его точку зрения, показав, что даже лучшие люди могли убивать при определенных обстоятельствах, как и он сам делал. Не только врагов, но и соотечественников, посылая их на бойню, отлично зная, что они погибнут и что приказ о наступлении — безумие.

Частично в этом также была повинна тяга к причудливой игре ума. Как и полковник, который был так хорош в стратегии, Ратлидж имел свой дар понимания некоторых убийц, за которыми он охотился, и возбуждение от самой охоты становилось навязчивым. Ратлидж где-то читал, что человек — самая трудная добыча. А полицейский имеет поддержку общества в занятиях этой охотой.

Однажды Ратлидж пытался объяснить это Джин, которая умоляла его уйти из Ярда и заняться правом, как ранее сделал его отец. Но она смотрела на него, как если бы он говорил по-русски или по-китайски, а потом рассмеялась и сказала: «О, Иен, перестань дразнить меня, будь серьезным!»

Теперь собственная неуверенность не давала ему покоя — его иллюзии терпели крах, как и его ум. Почему он не чувствовал ничего по отношению к этому убийце?

Уже поздно вечером Ратлидж вышел прогуляться и услышал невдалеке, между лавкой бакалейщика и маленькой будкой, приглушенный кашель. Появился Хикем, напевая себе под нос. Он снова был пьян, но, по крайней мере, не находился в воображаемой Франции, так что, возможно, существовал шанс пробудить его здравомыслие.

Нагнав Хикема, Ратлидж положил ему руку на плечо, чтобы остановить, и назвал по имени. Хикем раздраженно стряхнул руку.

— Я хочу поговорить с вами о полковнике Харрисе, — твердо сказал Ратлидж, готовый блокировать его отступление. — Я приехал из Лондона…

— Из Лондона? — переспросил Хикем, комкая слова, но у Ратлиджа сложилось впечатление, что он не так пьян, каким хочет казаться. — А что теперь нужно Лондону? Чума на него и на всех!

— В то утро, когда погиб полковник, вы были в переулке, пьяный. Там вас обнаружил сержант Дейвис. Помните? — Он заставил Хикема смотреть ему в лицо, чувствуя запах алкоголя и немытого тела. А также страха.

Хикем кивнул. Его лицо в лунном свете было призрачным, усталым, напряженным и безнадежным. Ратлидж вгляделся в его глаза, похожие на черные сливы в пудинге, и отпрянул, увидев в них муку, напоминающую его собственную.

— Вы видели полковника Чарлза Харриса? Или кого-нибудь еще?

— Я не убивал его. Я тут ни при чем.

— Никто вас и не обвиняет. Я спрашиваю, видели ли вы его. Или кого-то еще в понедельник утром.

— Я видел их двоих. — Хикем нахмурился. — Я говорил Форресту…

— Я знаю, что вы говорили Форресту. Теперь скажите мне.

— Капитан был сердит. Они послали нас захватить орудия, и ему это не нравилось. Мы слышали взрывы, началась бомбардировка. — Хикем стал дрожать. — «Я не сдамся так легко, — сказал капитан. — Не уступлю, буду драться!» Орудия были наши, но фрицы ответили. Я слышал крики и не мог найти каску. А полковник сказал: «Не будьте дураком. Нравится вам это или нет, смиритесь с этим». Я видел лицо капитана и знал, что нам предстоит умереть…

Хикем плакал — слезы текли по его лицу, оставляя блестящие следы, как от садового слизня; рот кривился от ужаса.