Испытания

Он вертел очки так и сяк, смотрел на лампу через двухцветные стекла, глаза блестели, и было видно, что эти мотоциклетные консервы очень нравятся ему самому. Аллочка снова почувствовала ревность, опустив голову, спрятала лицо.

— Ну, молодцы, как делают, а! Ты посмотри, видишь, прокладка мягкая, чтобы пластмасса не прилегала ко лбу и пыль не попадала. — Он приложил очки к лицу. За голубовато-желтыми стеклами глаза совсем потемнели, казалось, они посажены еще глубже, лицо от этого посуровело, стало чужим. Аллочка сказала:

— Не идут тебе, огрубляют, лицо слишком интеллигентное.

Игорь Владимирович отнял очки от лица и рассмеялся.

— Ты знаешь, это моя беда. В молодости часто сталкивался с отказами, с недоверием: видимо, думали, что человек с такой физиономией не способен ни на что. Но Грише будет в самый раз. — Он еще раз любовно осмотрел очки и уложил в коробку.

— Ты и сам, вижу, не прочь пощеголять в них. Может, придешь так на лекцию? — скрывая насмешку, сказала Алла; упоминание о Григории раздражало.

— Ты пойми, ему никто в жизни ничего не дарил. У него нет ни одной вещи с воспоминаниями, с семейной историей. У меня тоже нет… Это может понять только человек, как и он, выросший без отца с матерью. Ну, как бы это объяснить?.. Со временем все зарубцовывается, сиротство чувствуешь только в детстве, когда видишь, что у других есть мать, отец… «Мама купила сандалии… Папа сделал флажок для демонстрации на праздник…» — Игорь Владимирович говорил проникновенно и тихо, и Аллочку удивил неожиданный переход от веселости к этой теме.

— Тебе было трудно, да? Те годы были вообще… — Аллочка осеклась: при своем женихе первое время она инстинктивно избегала разговоров о времени, которое могло как-то подчеркнуть их разницу в возрасте, — чутьем понимала, что это может уязвить Игоря Владимировича. И сейчас она с опаской взглянула жениху в лицо. Игорь Владимирович был рассеянно задумчив.

— Да как тебе сказать, сейчас за давностью кажется, что было не так уж и трудно. Понимаешь, тогда всем жилось не очень сладко. Обездоленность чувствуешь острее на фоне общего достатка и сытости. И вообще, хотя, может, это мне теперь так видится, те, двадцатые годы были временем особенной открытости и отзывчивости людей; человек, предвкушающий счастье, становится добрее. Детдомам и колониям ничего не жалели, отдавали последнее, а я был везучий тогда, бедовый. — Он смолк, о чем-то размышляя.

Аллочку пугала отчужденность его лица, оно казалось таким же суровым, как только что за двухцветными стеклами мотоциклетных очков. От сознания того, что у Игоря Владимировича позади длинная и трудная жизнь, в которой было столько всего (и женщины — много, наверное! — красивые), ощущение внутреннего душевного уюта вдруг исчезло. Она уже научилась ценить это свое обычное состояние. В редкие минуты, когда оно изменяло, Аллочка становилась неуверенной, тугодумной, могла сказать что-нибудь невпопад. Она вся сжалась внутренне, чтобы превозмочь это, вернуть ту Аллочку, которая нравилась самой себе и другим.

— Грише было, конечно, труднее, — сказал он.

— Почему ты так думаешь? — вырвалось у нее.

— Ну, ты же представляешь, что значит блокада. И девятилетний мальчишка — один, совсем один… Для вас — тогдашних детей — война обернулась только страшными лишениями. Мы, взрослые, хоть понимали, что это такое, но это был и большой моральный стимул, он помогал перенести многое.

— Я из первых лет войны почти ничего не помню. Помню только, ехали куда-то в деревянном вагоне, пить хотелось, малыши плакали, я свинкой заболела потом. Вот когда пошла в школу в деревне — помню, и учительницу помню, и ребят. А потом вернулись в Ленинград, словом, все смутно как-то. — Почему-то ей хотелось перевести разговор на что-нибудь другое, подальше от Григория, но не получалось.

— Конечно, ты была поменьше и с матерью, которая отгораживала тебя от всех тягот, старалась отгородить. А он уже все понимал, а рядом не было никого, кто проявил бы хоть чуть личной заботы о нем, — все было только коллективным. А в детстве, знаешь, как необходимо чувствовать, пусть не ласку, но хотя бы какое-то внимание взрослого человека лично к тебе. А потом, понимаешь, когда с самого начала сознательной жизни ты все время на людях, пусть даже таких же по возрасту, — ты лишаешься тайны. — Игорь Владимирович внимательно и вопросительно взглянул на Аллочку, проверяя, понимает ли она, о чем он говорит.

Аллочка кивнула сдержанно, хотя и не очень разобралась в том, что это за тайна. Игорь Владимирович, сразу разгадав ее недоумение, стал разъяснять: