Испытания

— Черт возьми, какой вы все-таки еще мальчишка. Ни от чего он не умел отказываться. Просто, что бы он ни делал, он все записывал в победные реляции. — Она с грустью улыбалась Григорию.

Ему стало не по себе. Слишком многое соединяло Игоря Владимировича и его, Григория, чтобы так, сразу, вслух согласиться с этой оценкой, но самое неприятное, что и создавало чувство неудобства внутри, было какое-то молчаливое и машинальное полусогласие в душе с этими словами Сони. Григорий разозлился на себя.

— Вы же видели его всего один раз в течение получаса и — нате, уже и Нарцисс, и все такое. Неужели вы обо всех судите так сразу, и приговор окончательный, обжалованию не подлежит? — Видимо, в словах Григория слишком явно слышались обида или злость, потому что Соня торопливо и почти умоляюще выдохнула полушепотом:

— Нет, нет. — Она вся потянулась к Григорию через стол.

Григорий молчал, внезапно его захлестнула болезненная горечь. Кончился тот мечтательный обморок, в котором он пребывал с первой минуты, когда увидел Соню, — женщина сидела против него, женщина со своим непонятным, изменчивым, нелогичным внутренним миром; женщина с неизъяснимой прелестью и беспричинной несправедливостью, нежная и жестокая. Сказка кончилась, подступила неумолимая жизнь, и не сказочная, всепонимающая царевна сидела напротив, а человек со своими заблуждениями и поспешным судом — женщина из другого, незнакомого ему мира, опять из другого. Но и он не был теперь тем неловким слесарем, у кого была лишь одна защита — замкнутость, молчание, за которыми он скрывал сердечные порывы. И теперешний Григорий Яковлев уже не очень-то верил в сказки. Жизнь испытывала его, и он испытывал жизнь, и в этой жизни — сейчас ему стало понятно — он не откажется без борьбы от несправедливой, беспричинно жестокой и прекрасной женщины, что сидит напротив и улыбается беспомощной, грустной и уверенной улыбкой, потому что другой, лучшей, чем эта женщина, нет и не может быть.

— Никогда не надо, даже словесно, сечь чью-то голову с маху. Это не колесо от машины, потом не привинтишь, — сказал он, пытаясь улыбнуться и чувствуя ломкую деревянную неподатливость губ.

— Ой, бога ради, простите, я не совсем так выразилась… Я не это совсем имела в виду… И не в первый раз… нет, я знаю Игоря Владимировича давно, по рассказам. — Искреннее волнение было на ее лице, и это как-то примирило Григория, даже доставило ему удовольствие. Соня торопливо закурила, быстро затянулась и заговорила спокойнее: — Мы ведь с Гариком Владимировым вместе работали и дружили, так, насколько это возможно при… Словом, он когда-то был очень влюблен в меня, — закончила она грустно и стала смотреть куда-то в стенку, за плечо Григория.

— С Гарькой?! — он не мог скрыть своего удивления.

— Да, — еле слышно ответила она.

— Так это он вас послал? Зачем?

— Ну, очерки об ученых, конструкторах всем интересны. А потом, Гарик знал, что в институте что-то готовится или делается, он и ваше имя называл… Только я вас представляла другим…

— Каким? — не удержался Григорий и сам подосадовал на себя за это.

Соня лукаво усмехнулась, стрельнув глазами из-под ресниц.

— Ну, таким железным парнем, фанатиком, у которого одни автомобили на уме.

— Да, странно, — задумчиво сказал Григорий.

— Что?

— Как все связано, мир тесен, как говорят. — Григорий хотел добавить еще что-то, но промолчал, потому что подошла официантка.

Он стал думать о Гарике Владимирове. Они встречались, когда Григорий еще бывал в гостях у Игоря Владимировича и Аллы, и уже с год как не виделись. Сыну Владимирова было под тридцать, но он располнел от сидячей работы, в рано поредевших темных волосах уже отчетливо серела седина, и лицо было нездорово одутловатым и бледным — лицо человека, редко бывающего на воздухе, часто пьющего и много курящего. Но при всей внешней разнице между отцом и сыном было и что-то неуловимо общее — может быть, глаза, темные, глубоко сидящие, какие-то по-доброму умные. Григорий давно заметил, хотя и не высказал себе словами, что чаще всего глаза умных людей кажутся холодноватыми (как у Аллы Синцовой) — у отца и сына Владимировых этого холода в глазах не было.