Испытательный срок

Тут уж в самом деле нечем дышать. Накурили так, что сильно режет глаза. И пахнет нехорошо. Чёрт знает чем пахнет! А лица у игроков густо-синие. Можно подумать, что тут действительно собрались вдруг ожившие покойники и опять решили играть.

Егоров проходит в глубину зала и смотрит на стенные старинные часы с огромным медным маятником в лакированном футляре.

Времени, оказывается, ещё очень много до конца дежурства. «Золотой стол» закрывается, кажется, в три часа ночи. Но если идёт крупная игра, и в три часа не закроют. Неужели тут придётся ходить до трёх часов?

Егоров опять смотрит на часы и вспоминает слова Жура: «Особенно долго-то там не толкись. Побродишь часов до двенадцати и можешь идти домой, если, конечно, не будет серьёзного дела…»

Серьёзного дела пока что нет. И, наверно, не будет. Но всё-таки надо побродить здесь хотя бы ещё с полчасика. До двенадцати обязательно надо побродить. Неудобно уйти раньше.

«А этот нэпман паразит, настоящий паразит, — думает Егоров, вспоминая происшествие у кассы „Пти шво“. — Уже в свои дружки меня зачислил. Но я тоже хорош: полез, как дурак, за барышами».

Егоров расстроен до последней степени. Он медленно проходит меж столиков, рассеянно смотрит на игроков и всё время думает, не может не думать о том, как он глупо, непростительно глупо поступил в «Пти шво», будь оно проклято.

И ведь об этом рассказать никому нельзя. Даже стыдно рассказывать. Вот какой он оказался барахольщик! Он и сам раньше не знал, что он такой жадный и глупый…

— Скучаешь?

Егоров, всё ещё сконфуженный своими мыслями, оборачивается. Может, это не его спрашивают? Нет, его.

Перед ним стоит худой, длинный пожилой человек с необыкновенно бледным, костлявым лицом, на котором горят глаза сумасшедшего.

— Ты меня знаешь? — спрашивает сумасшедший.

Ну конечно, он сумасшедший. Глаза горят и как будто прыгают, а на губах, в уголках губ, вроде как пена.

— Нет, — отвечает Егоров.

Внезапный испуг, как электрический ток, входит во всё его существо и омертвляет мускулы.

Точно ватой сейчас набили Егорова. Вынули внутренности и набили ватой.

— А ты сам из угро?

Егоров отвечает не сразу. Он не может ответить — перехватило дыхание.

— Я тебя спрашиваю: ты сам из угро? Глухой?

— А в чём дело? — наконец откликается Егоров и слышит в своём голосе унизительную робость.

Вот такого человека, с таким голосом, надо немедленно выгнать из уголовного розыска. Зачем он нужен там? Да и на свете жить такому человеку незачем.

Егоров никогда в жизни так не презирал себя, как в это кратчайшее мгновение. И чего он вдруг испугался? Что он его, съест, что ли, этот сумасшедший? Ну и пусть съест. А из уголовного розыска, если узнают, Егорова сейчас же выгонят. Выгонят после всего испытательного срока. А он и в мертвецкую уже ходил и на операции ездил.

Сумасшедший ухмыляется, будто читает мысли Егорова.

— Чего вам надо? — спрашивает Егоров. Вот сейчас он спрашивает почти хорошо, более твёрдо.

— Давай выйдем. Я тебе там покажу, чего надо…

Можно было бы, пожалуй, и не выходить. Пусть он здесь говорит и показывает. Для чего это надо с каждым сумасшедшим выходить? Но тогда можно подумать, что Егоров правда испугался.

— Пойдём.

И они выходят в дверь, над которой светится красная табличка: «Запасный выход».

На небольшой квадратной площадке над лестницей темно. Только поблёскивает какой-то кружок. Нет, два кружка поблёскивают. И ещё блестит что-то. Глаза! Не сумасшедшего глаза, а ещё чьи-то, нечеловеческие. И хриплый замогильный и всё-таки немножко знакомый голос говорит:

— Ну-ка живо, руки… вверх!

Егоров отшатывается, упирается спиной в дверь, будто хочет её открыть спиной, потом вытягивает ногу и сильно бьёт ногой снизу, стараясь попасть носком башмака в блестящий предмет. Нет, такого приёма не было в книге господина Сигимицу. Он появился только сейчас, вот тут впотьмах, этот приём.

На бетонную площадку упал пистолет. Это он и блестел. И блестит на полу. Егоров падает на него.

А на Егорова валится сумасшедший. Он хочет отнять пистолет. Но Егоров его ни за что не отдаст.

Им сейчас владеет то, что называется храбростью отчаяния. Только жалко, что он не умеет ещё стрелять из такого пистолета. У него ещё никогда не было в руках бельгийского браунинга. Наган был, а браунинга не было.

Сумасшедший сопит, стараясь отнять пистолет. От него несёт тяжёлым запахом винного перегара. Он, наверно, сильно пьяный. А в углу кто-то стонет и ругается.

Наконец Егоров слышит голос Воробейчика:

— Дурак! С тобой пошутили, а ты мне, кажется, руку сломал. Это ж Усякин. Ты что, Усякина не знаешь?

— Никого не знаю.

Егоров поднимается на ноги.

Глаза его уже привыкли к темноте. Он видит в углу Воробейчика, который поддерживает левой рукой правую.

Егоров по самому локтю ударил его носком башмака. Это очень больно.

— Ну ладно, давай пистолет, — говорит Воробейчик. — Пошутили — и хватит. Давай, давай. — И протягивает Егорову левую руку.

Но Егоров со всей силой отпихивает его. Да он что, с ума, что ли, сошёл, Егоров?