Исследование истории. Том II. Цивилизации во времени и пространстве

В героический век великие катастрофы являются делом рук женщин, даже когда женская роль на вид кажется пассивной. Если неудовлетворенная страсть Альбоина[507] к Розамунде явилась причиной истребления гепидов[508], то вполне вероятно, что разграбление Трои было спровоцировано удовлетворением страсти Париса к Елене. Чаще женщины выступают откровенными интриганками, злоба которых приводит героев к взаимному уничтожению. Легендарная ссора между Брунгильдой и Кримхильдой[509], которая в конце концов вылилась в резню в дунайском чертоге Этцеля, вполне согласуется с подлинными событиями ссоры между исторической Брунгильдой[510] и ее антагонисткой Фредегондой[511]. Эта ссора стоила Меровингскому государству — наследнику Римской империи — сорока лет гражданской войны.

Влияние женщин на мужчин в героический век, конечно же, подтверждается не только той злобой, с какой они побуждали своих мужчин к братоубийственной борьбе. Нет женщин, оставивших более глубокий след в истории, чем мать Александра Македонского Олимпиада и мать Муавии Хинд, обессмертившие себя пожизненным нравственным влиянием на своих доблестных сыновей. Однако список Гонерилий, Реган и леди Макбет[512], отобранный из записей достоверной истории, можно было бы продолжать без конца. Вероятно, есть два способа объяснить это явление — один социологический, а другой — психологический.

Социологическое объяснение состоит в том факте, что героический век — это социальное междуцарствие, в котором традиционные обычаи примитивной жизни ослабевают, в то время как никакой новый «кристалл обычая» еще не выкристаллизовался нарождающейся цивилизацией или высшей религией. В этой недолговечной ситуации социальный вакуум заполняется индивидуализмом настолько полно, что он не принимает во внимание врожденные различия между полами. Удивительно наблюдать, как этот необузданный индивидуализм приносит плоды, которые с трудом отличимы от тех, что приносит доктринерский феминизм, всецело находящийся за пределами эмоционального уровня и интеллектуального горизонта женщин и мужчин подобных периодов. Подходя к проблеме с психологической стороны, можно сказать о том, что козырными картами в междоусобной борьбе варваров за существование является не грубая сила, но упорство, мстительность, неумолимость, коварство и предательство. Всеми этими качествами грешная человеческая природа столь же богато одарена как в женщине, так и в мужчине. Если мы зададимся вопросом, являются ли эти женщины, которые осуществляют «чудовищное правление» в аду героического века, героинями, злодейками или жертвами, то мы не дадим однозначного ответа. Ясно одно: их трагическая моральная раздвоенность делает их предметом поэзии. Неудивительно, что в эпическом наследии постминойского героического века одним из любимых жанров становится «каталог женщин», в котором перечисление одного из легендарных преступлений женщины и его последствий вызывает в памяти легенду о другом в почти бесконечной цепи поэтических реминисценций. Исторические женщины, чьи страшные приключения отдаются в поэзии, усмехнулись бы криво, если бы могли знать наперед, что воспоминание о воспоминании однажды вызовет в воображении викторианского поэта «Грезу о прекрасных женщинах». Они почувствовали бы себя решительно удобнее в атмосфере третьей сцены первого акта «Макбета»[513].

IX. Контакты между цивилизациями в пространстве

XXX. Расширение поля исследования

Первоначальная рабочая гипотеза данного «Исследования истории» состояла в том, что исторические цивилизации — это не более чем умопостигаемые поля исследования. И если бы это положение оставалось в силе для всех фаз их истории, то наша задача теперь была бы завершена. На самом деле, однако же, мы обнаруживаем, что хотя цивилизация и является умопостигаемой единицей, пока мы рассматриваем ее возникновение, рост и надлом, она перестает быть таковой в фазе своего распада. Мы не сможем понять эту последнюю фазу истории цивилизации, не расширив наш мысленный кругозор за ее пределы и не приняв в расчет воздействие внешних сил. Упомянем лишь об одном-единственном выдающемся примере — о том, что Римская империя послужила эллинской колыбелью для вдохновленного сирийской цивилизацией христианства.