Исследования истерии

– Я не могла больше находиться в этом доме. Экономка, кухарка и француженка, по–видимому, решили, что я слишком зазналась, и сговорились устроить против меня интрижку, наговорили дедушке директорских детей обо мне Бог весть что, а оба господина не оказали мне поддержку, на которую я рассчитывала, когда им пожаловалась. После этого я попросила расчет у господина директора (отца детей), он ответил очень дружелюбно, предложил мне все же поразмыслить над этим еще недели две и лишь потом сообщить ему мое окончательное решение. Тогда я еще колебалась; я думала уехать. Но после этого решила остаться.

– Вас что–то связывало с детьми помимо их сердечного к вам отношения?

– Да, когда их мать, дальняя родственница моей матери, находилась при смерти, я пообещала ей, что их не покину и стану для них матерью. Я нарушила это обещание, когда объявила об увольнении.

Видимо, на этом анализ субъективного обонятельного ощущения был завершен; некогда оно действительно было объективным и психологически ассоциировалось с определенным переживанием, со сценкой, при которой произошло столкновение взаимоисключающих аффектов: сожаления при мысли о расставании с детьми и обиды, которая все же подталкивала ее к такому решению. Письмо от матери закономерным образом напомнило ей о том, чем было мотивировано это решение, поскольку она собиралась уехать к матери. Оставалось выяснить, почему из всего спектра чувственных ощущений, возникших во время этой сцены, она выбрала в качестве символа именно запах. Впрочем, я уже был готов объяснить это хроническим заболеванием носа. В ответ на мой прямой вопрос она сказала, что как раз в ту пору у нее в который раз был такой сильный насморк, что она едва различала запахи. Однако запах подгоревшего пирога она все же почувствовала из–за волнения, уловить этот запах ей не помешала аносмия[7] органического характера.

Я не мог довольствоваться этим объяснением. Все это звучало вполне убедительно, но чего–то не доставало, не было подходящей причины, по которой неоднократное возбуждение и столкновение аффектов непременно должны были привести именно к истерии. Почему все это не осталось в пределах нормальной психической жизни? Иными словами, на каких основаниях в данном случае произошла конверсия? Почему вместо воспоминаний о самой этой сцене ее преследовало связанное с ней ощущение, которое она выбрала в качестве символа этого воспоминания? Подобные вопросы могли бы показаться надуманными и излишними, если бы речь шла о закоренелой истеричке, для которой такой механизм конверсии был бы привычным. Однако у этой девушки истерия возникла только из–за описанной травмы или, по меньшей мере, из–за тех маленьких неприятностей.

В ходе анализа подобных случаев мне стало известно, что при появлении истерии должно соблюдаться одно условие психического характера, а именно должна быть исключена возможность ассоциативной переработки намеренно вытесняемого из сознания представления.

Это намеренное вытеснение я и считаю основанием для конверсии суммарного возбуждения, будь оно полным или частичным. Суммарное возбуждение, которому закрыт доступ к психическим ассоциациям, скорее находит неверный путь, ведущий к соматической иннервации. Основанием для самого вытеснения может быть только ощущение неудовольствия, несовместимость вытесняемой мысли с совокупностью представлений, господствующих в Я.

Итак, на основании того, что в означенный момент у мисс Люси Р. произошла истерическая конверсия, я пришел к выводу, что среди предпосылок этой травмы должна иметься одна такая, о которой она намеренно умалчивает и старается позабыть. Если сопоставить ее нежность к детям с ее щепетильным отношением к другим обитателям дома, то напрашивается одно–единственное объяснение. Мне хватило мужества поделиться с ней этими соображениями. Я сказал ей: «Я не думаю, что только в этом причина вашей любви к детям; скорее, мне кажется, что вы влюблены в вашего хозяина, директора, возможно, вы и сами не отдаете себе отчет в том, что питаете надежду на самом деле занять место их матери, именно поэтому вы стали столь щепетильно относиться к слугам, с которыми долгие годы мирно уживались. Вы опасаетесь, как бы они чего–нибудь не заметили и не подняли бы вас на смех».

Ответила она со свойственной ей лаконичностью: «Да, думаю, что это так».

– Но если вы знали, что влюблены в директора, почему вы мне об этом не сказали?

– Я же об этом не знала или, лучше сказать, знать об этом не хотела, старалась выкинуть это из головы, больше об этом не думать, и, кажется, в последнее время мне это удалось[56].

– Почему вы не захотели сознаться в своей симпатии? Вы стыдитесь того, что влюблены в мужчину?

– О нет, я не настолько щепетильна, ведь мы не властны над чувствами. Неприятно мне было лишь оттого, что он мой хозяин, у которого я в услужении, в доме которого я живу, с которым я не ощущаю себя полностью независимой, как с другими. А еще потому что я бедная девушка, а он богатый мужчина из аристократической семьи; меня бы подняли на смех, если бы об этом прознали.