Истеми

Тусклый сахарный сироп, мутная, приторная жижа, сладкая дрянь, вроде той, которую разливают и продают мои нынешние хозяева — вот что я тут навспоминал. Все это отличается от того, что было на самом деле, как стакан какой-нибудь коричневой колы с яблочным названием от настоящего яблока, крепкого, душистого, свежего, с желтым боком и красноватым отливом. Во всей этой Яблонецкой истории таилась масса нюансов, тонкостей, не очень важных, слабо уловимых и едва передаваемых. Она пухла, полная деталей, малозначимых, но от того не менее ярких. Ну, вот, к примеру. Нас расселили по хатам. Не в школе, не в каком-нибудь общем бараке, чтобы все вместе и под надзором, но разбросали по селу. Антоновцев — к антоновцам, симиренковцев — к симренковцам. Нам с Курочкиным досталась большая комната и старик-хозяин в зеленой вельветовой рубахе. Звали его, кажется, Петро. Была у него жена и давно уже взрослые дети, но относился он к ним с язвительной иронией, а они его и вовсе старались не замечать. Что было непросто. Целыми днями Петро шатался по селу в ороговевших штанах, засаленной до зеркального блеска тирольской шляпе, зеленой рубахе и с трубкой в нагрудном кармане. По вечерам мы играли с ним в преферанс по копейке, пили какую-то дрянь и ржали, слушая его выдумки. Давнее неяблонецкое прошлое то и дело проскальзывало в его оценках и замечаниях. Впрочем, его прошлое — его дело. Мы слушали старика и не пытались поймать на вранье. Зачем портить хороший рассказ. Чуть позже, когда Яблонецкое соглашение было подписано, страны поделены и началась игра, к нам стали заглядывать Коростышевский с Канюкой. Антоновцы. Петро не любил антоновцев. И Коростышевского с Канюкой он невзлюбил. Слушая его байки, Канюка то и дело лез с уточнениями, поправками, вопросами и вопросиками. И всего-то, чтобы доказать очевидное. Как-то, крепко обозлившись, Петро усадил их писать пулю и решительно раздел обоих — Коростышевского рублей на семь, а нахального Канюку чуть ли не на все пятнадцать. Петро жульничал, это было понятно, но как и в чем, мы так и не разглядели. Из всех его детей только младшая дочка не кривила губу и не отворачивалась, когда он входил в дом. Вместе с ним проводила она вечера в нашей комнате, слушала его побрехеньки и молча смотрела на Мишку Рейнгартена. Она смотрела на Мишку, а Мишка, как и все мы — на Наташу Белокриницкую… И о Наташе я должен был рассказать Синевусову? О том, что значил для любого из нас какой-нибудь пустячный, минутный утренний разговор с ней, что значили ее внимание, и ее безразличие. Да, без Наташи, наверное, не было бы игры. То есть, игра так и закончилась бы в Яблонецком. Все, хватит о Яблонецком, а то я никогда с ним не разделаюсь.

1984

— Когда ты понял, что они тоже играют?

— Да, почти сразу. Мы объяснили правила…

— … и им стало интересно?

— Конечно. А что еще им было делать? Нас допрашивать? Два месяца долбить одно и тоже? Они и без нас все отлично знали. Ну, разве что, кто-то вдруг ляпнул бы, что правила игры прислал ему двоюродный брат, пять лет назад уехавший в Бостон. К примеру.

— Но такого никто сказать не мог.

— Говорю же — к примеру. Тогда бы им было в чем порыться. А так… Нет, могли, конечно, выдумать какой-нибудь след, который ведет в «Моссад», накормить нас хитрыми таблетками, и мы бы такого наплели… Но, видишь, не захотели.

Нас отпустили в конце мая. Сирень уже отцвела, и доцветали свое каштаны. На дворе стояло сочное киевское лето. Мы сидели с Курочкиным на Замковой — самой старой из надднепрянских гор, с которой по авторитетному мнению академика Толочко, все и пошло: Ольга, Владимир, Ярослав, Юрий Долгорукий, Москва, Московское Царство, Россия, Советский Союз. То есть, так далеко в настоящее осторожный Толочко не заглядывает — ему хватает и Владимира с Ярославом.

Мы сидели в высокой траве Замковой горы. Над нами невесомым парусом вздувалось еще не вылинявшее от летней жары небо, а внизу, под нами, бульдозеры с экскаваторами выскабливали Гончары и Кожемяки, обращали в груды кирпича целые улицы. Кирпич и мусор частью вывозили, а частью просто вдавливали в зыбкую болотистую почву исторических урочищ. Создавая еще один культурный слой. Какая культура, такой и слой. Но нам тогда было не до Гончаров с Кожемяками. Нас отпустили, как и взяли — неожиданно и вдруг. Говорить и думать мы могли только об этом. О том, что было, и о том, что же будет дальше.

— Ну, что, Александр? — спросил меня накануне Синевусов, и его лоб остался сухим и гладким. Кондиционер бакинского завода мощным потоком гнал в синевусовский кабинет прохладный воздух. — Не загостились ли вы у нас?

Он уже давно называл меня Сашей, и Александра запустил, чтобы отметить важность момента. Я пожал плечами:

— Вам виднее.

— О! — согласился он со мной и ткнул в потолок указательным пальцем. — Нам сверху видно все… — Вот пропуск, — он вынул из папки клочок картона и положил рядом с собой. — Сегодня будете дома. Домой-то хочется, а?.. Мы тут с вашей матушкой много общались… Замечательный она у вас человек.