Истинная история великого д`Артаньяна

Мы стояли в Фонтенбло, и Бемо проживал у одной хозяйки, оказывавшей ему некоторые милости. Он пользовался ими, как только мог, но так как она была небогата, из этого мало что выходило. Его вовсе не привлекало набивать себе брюхо, как множеству молодцов, предпочитающих чувствовать себя полными изнутри, чем тащить на спине все великолепие мира. Итак, следуя поговорке, бытующей у Гасконцев: «Живот пустой, зато бархат густой», он посвящал собственной одежде все, что мог вытянуть из этой женщины, не заботясь об остальном.

В то время начали носить перевязи, расшитые золотом, что стоило восемь или десять пистолей, а поскольку финансы Месье де Бемо не могли достичь такой цифры, он решил приказать отделать себе перед перевязи этим фасоном, а заднюю часть оставить без всякого украшения. Однако, дабы не увидели подвоха, он принялся носить плащ под предлогом мнимого недомогания; итак, он выставлял на глаза всего света одну лишь переднюю часть, и никто ни в чем не отдавал себе отчета в течение двух или трех дней.

Но вот пришла очередь нашей Роты нести охрану, Бемо был вынужден нацепить другую перевязь, потому что было запрещено носить плащ на этом посту, и один из моих товарищей по имени Менвийер, кто тоже не мог терпеть его тщеславия, сказал мне, что спорит на собственную голову – у его расшитой перевязи нет задней стороны. Я ему ответил, что это было бы невероятно, и Бемо слишком умен, он не будет выставлять себя на посмешище, а ведь он неизбежно окажется в таком положении, если об этом когда-нибудь узнают. Он мне заметил, что я могу верить во что мне будет угодно, но он останется при своем убеждении; и к тому же, он не замедлит узнать, кто из нас прав, он или я.

Мы сменились с поста; Бемо продолжал разыгрывать недомогание, чтобы иметь предлог накидывать плащ. Он не хотел так рано упустить случай выставлять напоказ свою перевязь, пока не переменилась мода, и давать знать всему свету, что уж он-то не из обычных людей.

Фарс по всем правилам

Менвийер, шустрый малый, не требовавший от жизни большего, как посмеяться и насмешить других, видя, что Бемо опять ухватился за свой плащ, а это только подтверждало его мысль, рассказал пяти или шести из наших товарищей, тоже насмехавшимся над Бемо, все, что он об этом думает. До тех пор никто ни о чем не догадывался, и нашелся один, кто спросил у него, как бы устроить так, чтобы выяснить наверняка. Он ответил ему, что лучше всего было бы явиться всем вместе к этому фанфарону после обеда и предложить ему прогулку в лес; тогда этому товарищу стоит только пойти за ним, и он сам, собственными глазами увидит, кто был прав. Мне он сказал то же, что и всем другим, и мы, отобедав, сразу же отправились к Бемо; мы нашли его как раз готовящимся явиться провести вечер с нами, и на плечах его уже красовался плащ. Он согласился на предложенную прогулку, и при входе в лес пятеро или шестеро из нас остановились и сделали вид, будто рассматривают гнездо на вершине дерева.

Менвийер разговаривал с ним, дабы не возбудить никакого подозрения насчет того, что он собирался сделать. Мы же следовали за ним, как нам и рекомендовал Менвийер, и он, увидев, что мы были уже не более, как в пятнадцати или двадцати шагах от них, сделал шаг вперед, все еще не раскрывая своего намерения. Тогда он сказал Бемо, что тот просто неженка со своим плащом, а это не подобает молодому человеку и еще менее Кадету Гвардейцев; в то же время он завернулся в один из углов его плаща и сделал три или четыре полуоборота влево, открыв тем самым позорную часть перевязи. Раздался взрыв смеха, который можно было услышать, наверное, за четверть лье. Бемо; настоящий Гасконец, каким он и был, и даже самый отборный Гасконец, оказался разгромлен; каждый высмеивал его мнимую болезнь, и так как смеялись также и над его перевязью, он счел, что единственным решением для него, чтобы спастись от бесчестья, каким он покроет себя во всем полку, было бы драться против Менвийера; и в тот же день он вызвал его через одного парижского бретера из его знакомых.

Менвийер, кто был бравым малым, поймал его на слове, и, явившись рассказать мне, что с ним приключилось, упомянул, что теперь он нуждается в секунданте; я предложил ему мои услуги, мне было прекрасно понятно, – говоря мне все это, он сам хотел попросить меня пойти к нему в секунданты.

Свидание было назначено на следующее утро за сотню шагов от Эрмитажа Святого Людовика, над Фонтенбло, в чаще леса. Явившись туда, мы повстречались с отделением нашей роты, искавшим нас, чтобы помешать битве – наш Капитан был извещен о ней в тот же вечер запиской от бретера, кто ощущал себя гораздо сильнее на мостовой Парижа, чем на открытом воздухе, и не желал рисковать здоровьем. Бемо был этим страшно недоволен, но нас такая ситуация не особенно трогала, не наша честь была под ударом. Что до бретера, то он разыграл из себя храбреца с наименьшими затратами, и заявлял, что Бемо ему так же обязан, как если бы он убил своего человека и помог бы ему таким образом одержать победу.