Истины на камне

На спине парня, ниже правой лопатки, кровоточила рваная рана: он все-таки успел увернуться, и копье ударило вскользь. Это не смертельно, слава судьбе! Я взял раненого на руки и побежал к танкетке.

3

К вечеру брат мой запел песни. Он ел абрикосовое варенье, выплевывал косточки в горсть и блаженно жмурился. Абрикосовое варенье принесла на космодром любимая мною женщина. Она не печалилась, когда мы расставались, она смеялась. Ей представлялось, что лечу я ненадолго, и, потом, она не имела понятия, как нам быть дальше. Я забавлял ее поначалу, потом же наскучил по той причине, что был однообразен в своем упрямстве.

— Ты станешь вспоминать обо мне? — спросил я. Она не умела лгать и рассеянно пожала плечами:

— Наверно… Ты вернешься, и я сварю тебе абрикосовое варенье. Ты же так его любишь!

Я его ненавижу — слишком оно сладко.

Космодром был затоплен людьми. Сплошь лица, они белели, чернели, желтели над бетонным полем, как плоды, как обильный урожай моей Земли. Было много цветов, но не было радости; над всеми довлела мысль, что встреча, если она состоится, будет только через века. Может статься, эта встреча будет уже на другом поле. Многое не суждено нам знать и предвидеть.

Я сказал женщине:

— Прощай, Наташа.

— Прощай, Логвин.

— Я жду напутствия.

— Сделайся таким, как все, и заживешь счастливо, Логвин.

— Попробую…

Мы присели перед дальней дорогой на столбик ограждения, сквозь который была продета черная цепь. Столбы и цепи через все необъятное поле. Это граница, и через нее посторонним ступать запрещено. Корабль стоял далеко, у самой черты горизонта, и отсюда, охваченный радугой, светился лишь его острый нос с оранжевым отливом. Я думал о том, что никогда больше не увижу ее, что я умираю, но умираю, обремененный памятью, и память та пойдет за мной по пятам, во мне станут жить два существа, резко разделенные, как это взлетное поле, черной цепью. Старая, земная память ничем уже не пополнится с той самой минуты, когда корабль с жалобным ревом оторвется от бетона и унесет меня в другой мир где начнется другая память, новая.

Мы присели перед дорогой, и у нас недостало слов сказать самое заветное.

— Прощай, Наташа! Прощай, Земля…

Я лежу в танкетке, уставясь в макушку прозрачного купола, и меня терзают недобрые мысли.

— Скала, как ты думаешь, многих я там покалечил?

— Где?

— В твоей деревне?

— Я не видел.

Брат мой доедает третью банку варенья и поет. «Лингвист» переводит; «Я сказал ему; „Человек, у тебя есть дочь. Разреши, я приду к ней темной ночью, и мы поладим.“ Ты говоришь, я ничего не умею делать? Правильно, я ничего не умею делать. Предки мои копали землю и выращивали вкусные корни, но поля наши отобрали стрекотухи. Я молод и всем подчинен. Один день меня посылают собирать хворост для костра, другой день я собираю жерди для ограды, третий — таскаю на плечах слабых и старых. Меня пинают все, кому не лень. Но я умею, отец, то, чего не умеешь ты; я могу делать детей в большом количестве. Пусти к своей дочери ночью, и ты убедишься, что я не вру. Не пустишь? Тогда спи крепко, я найду твою дочь в темноте, потому что она мне нравится. Я найду, ее, если ты будешь крепко спать…» С этим парнем не соскучишься!

— Скала, какие наши планы?

— Ты не печалься, Хозяин, они явятся сами, чтобы просить тебя о мире.

— Кто явится?

— Старики.

— Не верится что-то.

— Я могу съесть все ягоды, брат?

— Ешь на здоровье, только не лопни.

— Я не умею лопаться. Ты успокойся, сейчас Скала сбегает за соком черного дерева — сок помогает убрать печаль.

…Опять я пил странный напиток, глотал холодную мякоть, впадая в забытье. И видел снова огромную сосулину, внутри которой мельтешили острые, блики, видел женщину в проеме окна, протягивающую руку навстречу мне. Глаза ее, голубые, зовущие, спрашивали: «Почему душа твоя туманится?» — «Я жесток и не умен». Она ответила:

«Терпи, страдай, да снизойдет к тебе покой».

Глава десятая

1

Три дня мы прожили в тишине.

Мы были у черного дерева, и я изладил Скале лук, подзапасся на всякий случай стрелами. Я был разбит, вял и задавлен переживаниями, мне все чудилось, будто со стороны деревни доносятся стенания раненых, плач женщин и детей. Скала, брат мой, стрелял из лука по мишеням, и всякий раз, когда попадал в цель, всплясывал, бил себя кулаком в грудь и требовал громкой похвалы. Я гладил его по голове;

— Ты великий воин!

— Я великий, конечно, но никогда не стану таким, как ты.

— Может, и станешь. Со временем. Кстати, сколько тебе лет?

Он не понял моего вопроса, пришлось долго втолковывать ему, что срок жизни измеряется, как измеряется, допустим, высота дерева или длина пути от мест охоты до деревни. Скала задумался и ответил спустя несколько минут.

— Про то знают старики, обитающие под землей.