Источник

Она посмотрела на него, улыбнулась обезоруживающей улыбкой, прикрывая руками бумажные кипы. Ей было почти двадцать лет, но сейчас она выглядела ничуть не старше семнадцати.

— Садись, Питер. Я думала, что закончу до твоего прихода, но, кажется, не успела. Тут письма от дядиных поклонников и вырезки из прессы. Мне надо всё рассортировать, ответить на письма, разложить по папкам, написать благодарственные записочки… Видел бы ты, что ему пишут! Это чудо что такое! Да не стой там! Садись, пожалуйста. Я через минутку закончу.

— Ты уже закончила, — сказал он, взял её на руки и отнёс в кресло.

Он обнимал её, целовал, а она смеялась от счастья, уткнувшись лицом ему в плечо. Он сказал:

— Кэти, ты такая несносная дурочка, и у тебя так сладко пахнут волосы!

Она сказала:

— Питер, не двигайся. Мне так хорошо.

— Кэти, я хочу тебе сказать. У меня сегодня замечательный день. Было официальное открытие здания Бордмена. Ты его знаешь, это на Бродвее. Двадцать два этажа и готический шпиль. У Франкона было несварение, и я пошёл на открытие как его представитель. Я же как-никак проектировал этот дом и… Впрочем, ты же об этом ничего не знаешь.

— Всё я знаю, Питер! Я видела все твои дома. У меня есть их фотографии. И я составляю из них памятный альбом, вроде дядиного… Ой, Питер, как это здорово!

— Что здорово?

— Дядины альбомы, письма, вот это всё… — Она вытянула руки над бумагами, разбросанными по полу, будто желая их обнять. — Ты только подумай, письма идут со всей страны, от совершенно незнакомых людей, для которых он, оказывается, так много значит. А я вот ему помогаю, я, ничего собой не представляющая, — а какая на мне ответственность! Это так важно, так ответственно, касается всей страны, и все наши личные дела — такие мелочи по сравнению с этим!

— Ах вот как? Это он тебе так сказал?

— Ничего он мне не говорил. Но невозможно ведь прожить с ним несколько лет и не перенять хотя бы частичку его… его замечательной самоотверженности.

Ему захотелось рассердиться, но он увидел её сияющую улыбку, глаза, в которых светился незнакомый огонь, и ему оставалось только улыбнуться в ответ.

— Я вот что скажу, Кэти. Тебе это очень идёт, чертовски идёт. Знаешь, ты выглядела бы просто сногсшибательно, если бы научилась хоть чуточку разбираться в одежде. Когда-нибудь я силком отволоку тебя к хорошему портному. Я хочу представить тебя Гаю Франкону. Он тебе понравится.

— Да? А ты, по-моему, говорил, что не понравится.

— Неужели? Значит, тогда я не знал его по-настоящему. Он отличный мужик. Я хочу познакомить тебя со всеми. Тебе будет… Эй, куда ты?

Она обратила внимание на стрелки его наручных часов и тихонечко попятилась от него.

— Я… Питер, скоро девять, а мне надо всё закончить до прихода дяди Эллсворта. Он придёт к одиннадцати — выступает на собрании профсоюза. Я буду разговаривать с тобой и одновременно работать. Ты не против?

— Конечно, против! Пошли они к чёрту, поклонники твоего драгоценного дядюшки! Пусть сам с ними разбирается. А ты сиди где сидишь.

Она вздохнула, но послушно положила голову ему на плечо.

— Не смей так говорить о дяде Эллсворте. Ты его совсем не знаешь. Читал его книгу?

— Да. Читал. Замечательная, гениальная книга. Но куда бы я ни пошёл, везде только и разговоров, что о ней. Так что, если ты не возражаешь, давай переменим тему.

— Ты всё ещё не хочешь познакомиться с дядей Эллсвортом?

— Я? С чего ты взяла? Очень хочу.

— Ах так…

— А что?

— Но ты как-то сказал, что не хочешь знакомиться с ним через меня.

— Правда? И как ты только запоминаешь всю чепуху, которую мне случается наговорить?

— Питер, теперь я не хочу, чтобы ты знакомился с дядей Эллсвортом.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, это глупо, но я просто не хочу. А почему — не знаю.

— Ну так и не надо. Сам познакомлюсь с ним в своё время. Кэти, слушай, я вчера стоял у окна в своей комнате и думал о тебе, и мне так захотелось, чтобы ты была рядом. Я чуть не позвонил тебе, но было уже поздно. Иногда мне так без тебя бывает тоскливо, и я…

Она слушала, обвив руками его шею. А потом он увидел, как она, скользнув взглядом мимо него, вдруг открыла рот от ужаса. Кэтрин вскочила, пробежала через комнату, опустилась на четвереньки, заползла под письменный стол и достала оттуда бледно-лиловый конверт.

— Что ещё такое? — сердито спросил он.

— Очень важное письмо, — сказала она, не поднимаясь с колен и сжав конверт в своём кулачке. — Это очень важное письмо, и оно очутилось под столом, чуть ли не в мусорной корзине. Я бы его выкинула и не заметила. Это от бедной вдовы. У неё пятеро детей, и старший хочет быть архитектором, а дядя Эллсворт собирается устроить ему стипендию.

— Так, — сказал Китинг, поднимаясь с кресла. — С меня довольно. Пошли отсюда, Кэти. Прогуляемся. На улице сейчас чудесно. А здесь ты сама не своя.

— Ой, здорово! Пойдём гулять.

На улице стояла сплошная пелена из мелких, сухих, невесомых снежинок. Она неподвижно висела в воздухе, заполняя узкие проёмы улиц. Питер и Кэтрин шли, прижавшись друг к другу, и их следы оставляли длинные коричневые лунки на белых тротуарах.