Источник

Табари было ясно, что любая попытка получить бакшиш от этого сумасшедшего еврея совершенно бессмысленна, и поэтому он спросил:

– Он хоть понимает, что его могут убить бандиты?

Переводчик переговорил с незнакомцем, но тот то ли не понял, то ли его это не волновало. Он был убежден, что если и обречен на смерть до того, как достигнет своей земли, то предотвратить такую судьбу не в силах.

– Он говорит, что в России чуть не погиб, что в Данциге у него украли все деньги, что корабль был готов утонуть, но все же он очутился в Израиле.

Каймакам и иммигрант несколько мгновений в упор смотрели друг на друга. Восторженные голубые глаза еврея заглянули в самую глубину черных арабских глаз, но взаимопонимания между ними не возникло. Хотя не появилось и враждебности.

– Скажи ему, – неохотно бросил Табари, – что он может провести ночь с нами. – Не имело смысла посылать его под пули бедуинов.

Но еврей решил не останавливаться. Он поклонился каймакаму, стражникам, всем, кто был рядом, и, танцуя, стал спускаться с холма.

– Дайте ему с собой воды, – приказал Табари, и, когда фляжка этого человека наполнилась, он двинулся по дороге, повернувшись лицом к Галилее и радостно приплясывая, словно в самом деле не в себе, но подошвами ног он чувствовал странный теплый призыв этой земли.

Он шел на восток, и в сгущающихся сумерках Табари долго смотрел вслед этой исчезающей фигуре, пытаясь понять, что могло значить ее появление. Он испытывал странное ощущение, что этот путник из Бердичева смотрел на него тем же жестким взглядом, что и Шмуэль Хакохен предыдущим вечером. Не в силах забыть эти две пары глаз, Табари стал рассеянно играть той золотой монетой, что Хакохен уплатил ему за Талмуд. Но он не замечал, чем занимается, потому что его внимание было приковано к танцующему еврею.

На следующее утро, едва оказавшись в Акке, Табари собрался сразу же идти к иммигрантам, чтобы прикинуть, какой он сможет получить с них бакшиш за то, что возьмется решать в Истанбуле их проблему с водой, но поймал себя на том, что встреча с танцующим евреем как-то отодвинула в сторону все эти заботы и теперь он не испытывал желания тут же встретиться с приезжими. Он тянул и откладывал эту встречу, отвлекаясь на какие-то маловажные дела, но к середине дня наконец заставил себя направиться к древнему генуэзскому караван-сараю, где в ожидании расположились евреи. Здесь он убедился, что с Соломоном и Иозадаком разговаривать куда проще, чем с Менделем; но сердце у него не лежало к делам, и он сделал лишь малую часть того, что собирался. Он был рад покинуть караван-сарай, откуда направился в знаменитые просторные турецкие бани в старом здании напротив цитадели. Здесь его ждал приятный сюрприз. Огромный негр-банщик, совершенно голый, если не считать повязки на бедрах, встретив его, сказал:

– Некто в дальней комнате хочет вас увидеть.

Табари торопливо разделся, полный желания смыть дорожную пыль и разогреть кости, и вошел в небольшое, хорошо известное ему помещение, где каменные лавки всегда были безукоризненно чисты и стоял густой пар. Сначала он не разобрал, кто его ждет, но постепенно за пеленой пара и меж теней он увидел сидящую на одной из лавок массивную фигуру мутасарифа Акки. Тот был огромен, с крупным смуглым турецким лицом и весь, от подбородка до щиколоток, в складках жира; мутасариф напоминал огромную жабу в ожидании мухи.

– Мутасариф Хамид-паша! – вскричал Табари. – Вот уж неожиданная радость из радостей! – Толстяк хмыкнул, а Табари продолжил: – Всю дорогу из Табарии я мечтал увидеть только лишь вас – и вот вы здесь!

– Я ждал тебя, – сказал мутасариф, и голос его словно исходил со дна колодца. Он пригласил Табари сесть рядом, а поскольку мутасариф Акки был чистокровным турком, а Табари всего лишь арабом, это был не просто жест вежливости.

Для каймакама этот момент имел исключительное значение, потому что в это помещение, где постоянно стоял сумрак и в нем за завесой пара колыхались темные таинственные фигуры, старый каймакам Табарии приводил его еще мальчиком, и тут одурманенный похотью турок запер двери и объяснил юному арабу, какой страстью он одержим. Позднее, когда эта одержимость прошла и Табари стал зятем старого каймакама, они снова бывали в этом помещении, но теперь у них были уже другие отношения.

Ну и вид у старого мутасарифа Хамида! Его жабья внешность напомнила Табари тестя в год его смерти.

Негр принес свежей воды и плеснул ею на стены, чтобы сгустить пар.

– Хочешь виноградного сока? – спросил мутасариф, и, когда Табари согласился, негр исчез, чтобы тут же вернуться с запотевшими стаканами.