Исток

Это сейчас они стоят робкие, застенчивые, смиренные, а какой станет любая из этих девиц, когда голову её увенчает императорская корона, как она поступит со своей состарившейся свекровью?

Не прикажет ли сослать в монастырь?

Не подсыплет ли в чашу зелья, не имеющего ни вкуса, ни цвета, ни запаха, от которого, однако, человек тихо угасает за несколько дней?

* * *

Со времени правления императора Феофила Большой Дворец стал неприступной крепостью, и угрюмые чужеземные стражники не допускали в него никого, кроме высших придворных чинов, которым ежеутреннее посещение покоев монарха было вменено в почётную обязанность. Протоспафарий Феофилакт не был удостоен подобной чести.

В ожидании решения судьбы не только дочери, но во многом и своей собственной судьбы, протоспафарий Феофилакт смиренно томился в Халке — мраморном вестибюле, отделявшем Большой Дворец от площади Августеон.

Вместе с Феофилактом там же угрюмо вздыхали мамки и няньки красавиц, с преувеличенной суровостью переминались с ноги на ногу провинциальные военачальники и аристократы. В столице все они казались слегка пришибленными, а уж у себя в поместьях небось бывали и важными и спесивыми...

Время будто остановилось.

Ожидание становилось невыносимым.

Протоспафарий Феофилакт рассеянно оглядывал высокие мраморные колонны и тёмную медную икону Спасителя, укреплённую на тяжёлых кованых воротах.

Именно от этой иконы и происходило само название парадного вестибюля Большого Дворца — Халка, то есть на медных воротах.

Халка была построена императором Константином Великим, но в 532 году сгорела во время восстания Ника, затем была восстановлена и значительно обновлена великим Юстинианом.

Протоспафарий Феофилакт подумал, что если ему суждено будет породниться с государем, уж он-то сумеет сделать парадный вход в Большой Дворец ещё более величественным.

Парадный вестибюль должен показывать всякому чужеземному посланнику величие империи, именно для этой цели была возведена и богато украшена Халка — с куполом, поддерживаемым четырьмя арками, с бронзовой вызолоченной крышей.

Своды здания были украшены мозаикой, увековечивавшей победы императора Юстиниана I. Стены и пол были выложены дорогим мрамором, а в самом центре Халки в полу была замурована порфировая плита, на которую во время торжественных процессий становился государь.

Конечно, для придания пышности и блеска столице империи, следовало бы заново отделать не только Халку, но и Мидий, располагавшийся между храмом Святой Софии и Халкой — грандиозные триумфальные ворота с арками, обращёнными на все стороны света.

Мидий являл собой не только начало главной улицы Константинополя — Месы, но и служил началом всех дорог империи.

У юго-восточного угла собора Святой Софии стоял первый милевой столб, от которого и отсчитывались расстояния до всех городов, а сами эти расстояния были обозначены на другом столбе, помещавшемся в Мидии.

Там же, в Мидии, были установлены статуи императора Константина и его матери Елены, отвергших эллинские божества и принявших святую христианскую веру, о чём напоминал огромный крест, но в Мидии сохранилось и изображение греческой богини Тюхе — древнейшей покровительницы Города, ещё с тех времён, когда он был тихим и провинциальным и носил ничем не примечательное название — Византии…

Феофилакт знал, что в императорской казне скорее всего не окажется достаточно золота для обновления парадных зданий. Но он знал, где можно было отыскать средства.

От Милия до форума Тавра тянулись портики, в которых работали и торговали златокузнецы-аргиропраты. Люди они отнюдь не бедные, так что могли бы взять на себя заботы об украшении Месы: могли бы, к примеру, на свой счёт вызолотить крыши общественных зданий, могли бы и многое другое сделать для Города.

В центре Города, в сердце столицы великой империи, всё должно было свидетельствовать о величии и богатстве государства — и грандиозные постройки, и изысканные скульптуры, и тонкие запахи дорогих благовоний.

Только вот свечники безобразничают — нахально отливают свечи прямо на улице, вблизи храма Святой Софии, не обращая никакого внимания на запреты городского эпарха.

Это было излюбленное место прогулок и горожан, и заморских посланников... И здесь всё должно быть пристойно.

   — Следовало бы прекратить это безобразие, ведь от этих свечников уже не раз и не два случались пожары... — вслух пробормотал Феофилакт и вдруг спохватился, что он ещё не занял того положения в имперской иерархии, которое позволило бы ему наводить свои порядки в столице и во всей империи.

С замиранием сердца вслушивался Феофилакт в неясные звуки, доносившиеся от Триконха, — не зазвучит ли громкая музыка, возвещающая об окончании церемонии, не раздастся ли топот копыт монарших гонцов... Он не знал, какими приметами будет ознаменован триумф его дочери, и оттого прислушивался к каждому шороху.

Но Триконх надёжно хранил свои тайны.

* * *