Истоки

Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные…

— Поляк противен русской душе. Так и вьется! Парикмахер! — не стесняясь Томана, заявила эта дама, когда Миончковский пошел закрыть за собой калитку.

Она разливала чай из самовара и мыла стаканы, неторопливо вращая их в небольшой латунной полоскательнице. Ее округлые, полные руки все время были на столе, они заслоняли все и мешали Томану сосредоточить свои мысли на предстоящем разговоре с Зуевским.

Зуевский сам заговорил с ним — только для того, чтоб нарушить его тягостное молчание:

— А что, у вас в Европе тоже рассчитывают на победу?

Молчание Томана рассыпалось в благодарной готовности.

— Вы говорите об Австрии? Кое-кто, быть может, и рассчитывает. Но чехи ждут поражения.

— В самом деле, всем надоело…

Вот и все, о чем он успел поговорить с Зуевским. Где-то в корпусе для выздоравливающих русские солдаты хором запели зорю. Хорошо спевшиеся мужские голоса вдруг взвились хрупкой чередой из ночной глубины и растеклись широким торжественным потоком в теплом воздухе, окрыляя решимость Томана.

Но Зуевский поднялся, как только отзвучала зоря, и, быстро попрощавшись, ушел.

Вслед за ним волей-неволей пришлось откланяться и Миончковскому с Томаном.

На другой день Томан с несчастным видом ходил по всему лазарету, прощаясь с каждым, чье лицо хоть мало-мальски было ему знакомо. То и дело он возвращался к ограде, за которой, по видимости, свободно расхаживали пленные.

Наконец он дождался Зуевского.

— Михаил Григорьевич! Простите!.. — окликнул агронома Томан.

Зуевский послал в его сторону близорукий взгляд поверх пенсне.

— Михаил Григорьевич, позвольте проститься с вами…

Зуевский снизу вверх протянул ему руку. В груди у Томана вдруг похолодело от внезапной застенчивости.

— У вас, Михаил Григорьевич, работают пленные…

Беглая улыбка неуместной шутливости сразу растаяла, лицо Томана вспыхнуло, сделавшись очень серьезным, и он брякнул:

— Возьмите меня на какую-нибудь работу!

Зуевский пропустил без внимания эту мгновенно сгоревшую улыбку, ответил с небрежной иронией.

— А следовало бы и офицеров запрячь… Ну, всего доброго. Наконец-то к своим попадете. Вспоминайте и нас тогда! Прощайте!

Томан до последней минуты ждал хоть искры надежды — ждал всюду, куда бы ни шел.

С товарищами своими он заводил окольные разговоры о положении славян в плену, и в конце всех недомолвок, на середине оборванной фразы, вдруг с новой силой вспыхивало в нем неотвязное: «Во что бы то ни стало! Чего бы то ни стоило!»

Миончковский, жалея Томана, старался обратить его волнение в шутку.

— Что вы дадите мне, враг моего отечества, если я… в первый и последний раз… свожу вас к русским девицам?!

Потом уже всерьез, невольно будя новую надежду у Томана, он добавил:

— А впрочем — как знать! Можно и с Сергеем Ивановичем Мартьяновым потолковать. Собственно, это — последний шанс…

С этими словами Миончковский высунул из окна свои победительные усы, провожая взглядом каждую девушку, проходившую по улице.

Его беспечная веселость казалась Томану такой же бездушной, как тот приводной ремень, что бежал и бежал за окном мукомольной фабрики Мартьянова.

А Миончковскнй смеялся:

— Конец такому житью, мой милый, конец!

— Почему конец? А как же доктор Мольнар?

— Степан Осипович-то? Ну, это, милый мой, другое дело. Высочайше одобренное постановление министерства!

— Сводите тогда меня к Мартьянову! В последний раз… Не казнят же вас за это. Я ведь все-таки славянин!

Томан просил неотступно.

Миончковский смеялся неопределенно. На закатном солнце усы его отливали металлом, возбуждая в Томане беспокойство и зависть.

50

Лейтенант Томан, надев серый штатский костюм, который охотно раздобыл для него доктор Мольнар, очутился в сопровождении поручика Миончковского, в том самом мире, который видел до сих пор только из окна.

Улицы пахли пылью и сухостью. Когда под ногами застучал тревожно деревянный тротуар и выскочили на дорогу уличные фонари, Томана охватило сильное желание убежать обратно.

По улице, ведшей к земской управе, гуляло горячее дыхание зреющих полей. Ближе к центру пошли более оживленные улицы.

Сперва Томан пугался каждого встречного, но скоро освоился. С интересом разглядывал он городские дома с резными наличниками, с освещенными или проваленными в темноту окнами, и жадно прислушивался к жизни, струившейся через город.

По дну широкой улицы, по пятнам света и тени, словно вброд по мелкой реке, пробирались повозки. Качались, как на волнах, расплывчатые тени людей; магазинные витрины набрасывали на них сети света.

На перекрестке, залитая огнями, кричала афиша кинематографа. Кучка русских солдат пялила на нее глаза, и Томан по рассеянности одновременно с Миончковским на приветствие их поднял руку к козырьку — и испугался, и заспешил дальше, а потом рассмеялся сам себе.

— Куда вы меня ведете?

— Поздно спохватились, мой милый — далеко! Вот заведу вас и выдам полиции.