Истоки. Книга вторая

Навстречу машинам из пыли, ревя и блея, двигались к Волге табуны коров и овец. Хворо и тревожно блестели изъеденные пылью глаза. Только схлынули пахнувшие мочой и потом стада, унося коричневую мглу, щелканье кнутов и надсадную отупевшую хрипоту погонщиков, как из-за втиснутых друг в друга холмов показались морды надорванных лошадей, змеиные шеи верблюдов – ехали женщины, дети, старики. Усталость и страдание стерли на запыленных лицах людей возрастную печать.

Сидевшая в машине рядом с Денисом сталеварка Рита Кузнецова запричитала:

– Беда-то какая, горе-то какое… – вдавила ладонь в свою смуглую щеку, затуманила тоской длинные черные глаза. – Да неужели никто не думал, не гадал, Денис Степанович?

Денис чуть разомкнул веки, блеснул в узкой прорези глазами:

– И чего ты ахаешь, будто порченая? Загодя в могилу не ложатся, Рита.

– Вам никогда не угодишь. У вас свои какие-то задумки. Тут сердце мрет от горя.

Девчонка лет десяти никак не могла вызволить тележку из ухаба. Белобрысый мальчик в трусах помогал ей как мог, прижимая одной рукой к груди портрет старика с бородой, другой тянул сестренку за подол платья.

– Узяли!

Мальчишка очень серьезно посматривал в небо: там вольготно нежился воздушный разведчик. И столько самодовольства и такое презрение к земле и людям на дороге было в этой несуразно парящей «раме», что Денис даже сплюнул:

– Нахалюга!

Из подсолнухов загукали зенитки, оторочили самолет белыми клубами.

– Ишь морду-то отворачивает. Что, плохо пахнут одуванчики? Не любишь, раскоряка? – сказал, мигая спросонья, кузнец Отесов.

Девочка и мальчик сели на ковыльную гривку и начали вытаскивать занозы из своих избитых, потрескавшихся ног. Она поплевала на пятку мальчика, стерла рукавом и припала зубами к пятке. Он запрокинулся, не выпуская из рук портрет в рамке.

Комбайн, пахтая крылатым валом желтые волны пшеницы, выползал на взволок.

Машины свернули с дороги, целиной пошли к глубокому, с отвесным восточным краем рву. Это и был один из главных участков внешнего обводного рубежа обороны. От края и до края, насколько мог видеть Денис с кузова машины, в знойном маревом разливе копошились люди, лениво поворачивались косматые верблюды, строптиво ревели, упрямо наклоняли рогатые головы быки, на которых возили землю. Саперы в выгоревших гимнастерках оборудовали пулеметные гнезда.

Майор инженерных войск, с мутным от зноя взглядом, велел машинам проехать левее, в зеленоватую низинку к специально отрытым круглым окопам с бетонированными стенками. Свалили на землю стальные колпаки.

Денис дотронулся до одного, отдернул руку.

– Ну, Рита, тепло будет под этой стальной шляпой.

Щупловатый сапер подхватил весело, морща облупившийся нос:

– Прозорливый дед! Тепло будет под этой кастрюлей… особенно ежели фриц термитными шарахнет.

Денис с любопытством взглянул на пропыленного, замызганного сапера.

– Дальний?

– Топаю из-под Изюма. Устроил он нам на переправе калмыцкую смерть… – Сапер большими пальцами надавил себе за челюстями, разинул рот, закатывая глаза. – А откуда родом, скажу опосля. Скажу и спрячусь.

Денис опустил на глаза щиток с синим стеклом и вместе с Ритой начал автогеном сваривать колпак с железным стояком бетонированного окопа. Когда выключил кислород и умолкло шипение пламени, сапер подсел к нему покурить.

– А все же, отец, почему он мнет нам ребры? Не умеем воевать. Так все говорят, не умеем – и шабаш! Мудрость, а?

Чувствуя затаенный смысл в словах сапера, Денис усмехнулся.

– Чай, пора научиться, дорогой товарищ.

– Я-то, может, умею, да, говорят, нет сноровки, врага запустил на всю глубину. Значит, виноват по всем статьям законов.

– Не согласен?

– Солдат всегда виноват. Всем он должен, только ему никто не обязан. На этой кривобокости стояла жизнь и, видно, будет стоять, покачиваясь.

Снова Рита включила кислород. Денис приваривал колпак и потом в наступившей тишине услыхал:

– Не земля, а камень. От века захрясла.

– Взять бы Гитлера за ноги, за руки да разок-друтой постучать голой барыней об эту глину, – сказал сапер.

Денис опять внимательно посмотрел на сапера: что-то очень важное жило в душе этого красноармейца в зашарпанной гимнастерке. Был он, пожалуй, тщедушен, только кисти рук с короткими пальцами как-то надежно широки, в шрамах и ссадинах. Закурив трубку, подал кисет саперу. Спросил, улыбаясь:

– Значит, народ в долгах?

– Как козел в репьях. Вечный должник мудрецов. Долг не пустяковый: жизнью обязан! Спасибо тебе, ерой и мудряк, а то ведь я с кругу сбился, не знаю, как пахать, как коров за сиськи тянуть, железо делать. Ура! – Сапер заорал, тогда как глаза его дымились грустью. – Любим мы, дед, смеяться сами над собой. Как чуть что, так крой Расею-матушку. Мол, хуже тебя никого не было до семнадцатого года, ты дикая, слабая. Да если жив останусь, зарок даю никогда не хулить Россию. Она годится даже на том свете.

– Как разобрало тебя покаяние. Видно, гавкал ты на Россию остервенело? – сказал Денис.