Истоки. Книга вторая

– Харьковская операция для нас ясна, – сказал Сталин со свойственной ему определенностью. – Учимся на тяжелых ошибках. Войска держались мужественно, как подобает советским людям. К вам лично Ставка претензий не имеет. Вы назначаетесь представителем Ставки. – Сталин указал на карте на вытянувшуюся в сторону Волги линию фронта. – Фронт ответственный, – без нажима уточнил он.

Сталин, как и прежде, считал, что из воюющих сейчас народов самые сильные и стойкие – русские и немцы. Этого он не мог и не хотел забывать. Союзников пока не принимал в расчет. Их эгоизм был устойчив, осмотрителен до цинизма. Своим горячим сердцем южанина и логически строгим умом жил Сталин сейчас огромными планами, и только привычка к немногословию и сдержанности не позволяла ему входить в подробности во время короткой беседы. Приглушая и без того глуховатый голос свой, он сказал, что нужно принудить немцев зимовать в степи, втянув их в изнурительные бои.

– Ставка будет помогать фронту, но имейте в виду, что мы будем накапливать резервы вот здесь, на северном фланге неприятеля. Наступит момент, и мы нанесем удар. – Глаза Сталина вспыхнули такой энергией, такой страстной, торжествующей верой в победу, что лицо его, обычно тяжеловато-замкнутое, в морщинах, помолодело. На прощание коротко и сильно пожал ладонь Валдаева очень широкой и теплой рукой.

В тесном блиндаже под низким перекрытием было жарко, душно и пыльно. Через неплотно уложенные доски и жерди сыпалась земля, торчала золотистая солома. Тут Валдаев собрал старших офицеров, чтобы рассказать им о своих наблюдениях.

Из множества впечатлений от тяжелых боев, от ободряющих и тревожащих своим презрением к смерти солдат нужно выжать самое главное, что окажется живой водой для Красной Армии и смертельным ядом для врага. И трезвая аналитическая мысль его взвешивала, группировала, разъединяла, оценивала повторяющиеся поступки врага и поступки своих людей.

Валдаев временами глядел на Юрия: несколько странен был он среди офицеров в своей габардиновой гимнастерке, без знаков различия, с гражданской кучерявостью овсяных волос. По тому вниманию, с каким он слушал, по блеску голубых глаз Валдаев чувствовал, что человек этот молод не только годами, но всем своим существом, верящим жизни. Таких же парней видел он на заводах. С ним контакт получился сразу и просто, будто соединили два отлично зачищенных провода.

Полнее и, кажется, осмысленнее стала жизнь Юрия за сутки знакомства с Валдаевым. Умных для себя, умных подозрительных, умных конфузливых он перевидел на своем коротком покуда веку немало. Валдаев находился в той степени зрелости, когда обычные страсти и побуждения отнесены ветром жизни далеко на пройденный путь, как полова от зерна. Тем отраднее было Юрию чувствовать большой, просветленный, как бы отстоявшийся ум в военном человеке. И все же что-то он не принимал в его безупречной логике.

На свой язык переводил он мысли генерала о взаимодействии родов войск, о необходимости ночных нападений, о встречных боях подвижных противотанковых соединений, о том, чтобы дать немцам почувствовать, что им только кажется, будто они наступают, на самом деле их все время контратакуют. Немецкая военная машина может быть сокрушена не словами и безумством храбрых, а более совершенной военной машиной. Не эти мысли сами по себе делали Валдаева в глазах Юрия необычным, странным несколько, а то, что они были очищены от живой боли.

Холодноватый анализ немецкой военной мудрости был непривычен не только для гражданской души Юрия Крупнова, но и для этих старших офицеров.

Юрий догадывался, что Валдаев предоставлял другим разыгрывать из себя простачков: выскочить из машины, пройтись сто шагов рядом с колонной, рисуясь перед кинохроникерами, подмигивая по-свойски идущему помирать солдату, или выпить с пехотинцем водки и, вытащив из-за голенища ложку, заехать в солдатский котелок: мол, вон какой простецкий и свойский, сеченку употребляю, не только окорока, колбасы и коньячки; или при всех распекать нижестоящего такими похабными словами, что солдаты, за редким исключением матерщинников или зеленых юнцов, совестятся встречаться с ищущими сочувствия глазами гневного начальства.

Для Юрия не стоял вопрос, кто нужнее в войне и вообще в жизни: эти почти фольклорные фигуры простачков, вовремя поддержавшие солдата, рабочего незамысловатым словом, или беспощадно мыслящие, вроде Валдаева. Очевидно, все они возникли в жизни не случайно – и многословный, косноязычный член Военного Совета, одних с покойным Тихоном Солнцевым психологических широт и навыков общественного поведения, и этот, как бы чуточку вставший над повседневностью аналитик. Валдаев был Юрию ближе и даже как-то роднее, потому что не из одной только верности присяге и сыновней любви к Родине-матушке делал он вывод о неизбежном разгроме врага тут, на Волге.