Истоки контркультуры

Когда мы сомневаемся в окончательном характере объективного сознания как основы нашей культуры, предметом спора становятся границы человеческой жизни. Мы настаиваем, что культура, которая отвергает, считает второстепенным или принижает визионерский опыт, совершает грех унижения самого нашего существования. А ведь именно это и происходит, когда реальность ограничена тем, что объективное сознание способно перевести на язык науки и технических манипуляций. Я не смогу адекватно доказать сам факт и страшную цену этого унижения, потому что это личный опыт, который каждый человек должен найти в своей собственной жизни. Он находит его сразу, стоит ему перестать блокировать, отгораживаться, отодвигать, сбрасывать со счетов потребности, которые его собственная личность навязывает ему во всей своей, нередко ужасающей, полноте. Тогда он видит, что задача жизни взять этот опыт в его первозданном виде – потребность в знаниях, в страсти, в богатом воображении, в моральной чистоте, в товариществе – и придать всему этому – старательно и умело, как скульптор режет камень – форму полноценной жизни. Не самое важное, чтобы человек был хорошим специалистом в области точных наук, хорошим гуманитарием, хорошим администратором, хорошим экспертом; не самое важное, чтобы он был правильным, рациональным, знающим и даже творчески продуктивным, чтобы выдавать блестящие произведения искусства как можно чаще. Жизнь – это не то, что мы есть в своих профессиональных обязанностях или в реализации какого-то таланта. Важнее, чтобы каждый из нас стал личностью, цельной и полноценной, в которой проявилось бы искреннее понимание разнообразия людей и чувство приятия реальности, которая так восхитительно велика.

Я убежден, что те, кто открыл себя в этом отношении и позволил «там снаружи» войти в них и потрясти до основания, не будут в итоге особенно высокого мнения о научно-техническом прогрессе. В конце концов они отведут научным целям самое маргинальное место в своей жизни, потому что поймут, что объективное сознание, временами полезное, слишком часто отчуждает от них много ценного. Они научатся относиться к мифу об объективном сознании как к плохой мифологии, которая сужает жизнь вместо того, чтобы ее расширять, и захотят тратить на нее поменьше времени. Правда, это всего лишь мои догадки, я могу и ошибаться.

Но зато нет сомнений в другом: при взаимодействии с реальностью, воспринимаемой нашими неинтеллектуальными способностями, экспертов быть не может. Расширение личности достигается не особыми тренировками, а наивной открытостью опыту. Где и когда ударит молния, которая непостижимо озарит жизнь творческим вдохновением, предсказать нельзя. Для Якоба Бёме такое мгновенье настало, когда случайный луч солнца ярко осветил металлическую тарелку. По легенде, мастер дзена Кензу достиг просветления, жуя только что пойманную креветку. Толстой был убежден, что просветление наступает во время принесения себя в жертву за други своя, и неважно, насколько непоследователен и неясен сам акт. Скромная магия таких поворотных моментов ждет всех нас и посетит нас, если мы ей позволим. И тогда наша личность вдруг расширится, заслонив собой все, что мы привыкли воспринимать как «реальность»; она вырастет в великую и более благородную личность, чем мы могли поверить. Именно ощущение личности мы должны искать в каждом, кто якобы может нас чему-то научить. Мы должны попросить: «Покажи нам человека, которого ты из себя сделал. Дай нам увидеть его истинные размеры. Как мы можем судить, что ты знаешь, что ты говоришь, как ты поступаешь и что в итоге получаешь, если не в контексте твоей личности?» Возможно, это лишь перефразированная истина о том, что правда заключается не в высказывании, а в личности.

Таким образом, наша оценка личных или социальных действий не будет определяться степенью совпадения высказывания с объективно доказуемыми знаниями; мы будем оценивать по тому, насколько выросла наша способность глубже познать себя и других, полнее ощутить благоговение перед природой. Это, в свою очередь, значит, что мы должны быть готовы поверить – расширенная личность красивее, креативнее и гуманнее, чем когда-нибудь стала бы в поисках объективной истины. И эта точка зрения, по-моему, вовсе не экстравагантна. Разве не это состояние духа спонтанно овладевает нами, когда нам случается оказаться в обществе истинно великого человека? Я, не разделяющий религии Толстого и учения пророков Израиля, не верю, что видения мира Данте или Блейка являются «истиной» в научном смысле слова, но тем не менее отдаю себе отчет, что все попытки оспорить их убеждения будут выглядеть нелепо мелкими. Слова великих – поток силы, которую жаждешь разделить. Их слова читаешь со смирением и раскаянием за то, что живешь не так масштабно, как они, за то, что пожертвовал своей возможностью достичь такого видения.