Истоки контркультуры

Чем бы ни был научный метод на самом деле, люди полагают, что они ведут себя научно всякий раз, когда создают «здесь внутри», чтобы знать, не участвуя в акте познания. Необходимого дистанцирования, отчуждения «здесь внутри» от «там снаружи» можно достичь разными способами: наличием механического устройства между наблюдателем и наблюдаемым; обработкой сухого жаргона и технических терминов, которые заменяют чувственную речь; изобретением странных методологий, которые тянутся к предмету обсуждения, как пара механических рук; подчинением конкретного непосредственного опыта статистическому обобщению; апеллированием к профессиональному стандарту, который освобождает наблюдателя от ответственности за все, кроме высокопарных абстракций вроде «поисков истины», «чистого исследования» и т. д. Все эти протективные стратегии согласуются прежде всего с натурами, которые зажаты робостью и страхом, но также и с теми, для кого характерна абсолютная бесчувственность, чей привычный образ контакта с миром – холодное любопытство, не тронутое любовью, нежностью или страстным интересом. За робостью и бесчувственностью может таиться злобность личности, мучительно отдаленной от страстной вовлеченности в жизнь. Показательно, что всякий раз, когда речь заходит о научных методах исследований, изучение мотиваций, лежащих в основе человеческого желания быть абсолютно объективным, считается бесполезным, а то и откровенно недобросовестным. Поэтому неудивительно, что объективностью можно легко оправдать как бесцеремонное или враждебное любопытство, так и любопытство из любви и заботы. В любом случае, когда я убеждаю себя, что могу создать в себе место, свободное от темных страстей, враждебности, радостей, страхов и пороков, определяющих меня как личность, место, которое есть «не я», и только из этого «не я» могу отчетливо воспринимать реальность, тогда я начинаю уважать миф об объективном сознании.

Основное значение пребывания в «здесь внутри» – стать невидимым холодным зрителем. Абрахам Маслоу характеризует ситуацию так:

«Это означает смотреть на что-то, что не является тобой, человеком, личностью, на что-то независимое от тебя воспринимающего.

…В этом случае ты-наблюдатель действительно отчужден от этого нечто, без понимания, симпатии, идентификации… глядишь в микроскоп или телескоп, как в замочную скважину, с любопытством всматриваешься, находясь на расстоянии, снаружи, будто у тебя нет права быть в комнате, в которую заглядывают»[221].

У зрительского «здесь внутри» есть много имен: эго, интеллект, собственное «я», субъект, разум… Я избегаю здесь таких обозначений: они предполагают какую-то фиксированную способность или психическую единицу. Я предпочитаю делать акцент на акте сжатия, который имеет место внутри личности, на ощущении совершения шага назад, подальше от и прочь из. Не только подальше и прочь из реального мира, но и от несформулированных ощущений, физических потребностей и возникающих в голове изменчивых образов. Этим «иррациональностям» Фрейд дал показательное название – «оно»: что-то из разряда «не-я», чуждое, непостижимое и достоверно познаваемое лишь тогда, когда его насильно вытаскивают «туда снаружи» и подвергают анализу.

Идеал объективного сознания – чтобы «здесь внутри» было как можно меньше, а «там снаружи», наоборот, как можно больше, ибо изучению и познанию поддается только «там снаружи». Объективность приводит к огромному опустошению, к прогрессирующему отчуждению «здесь-внутришного» персонального содержания в попытке получить некую единицу с максимально высокой наблюдательской концентрацией, окруженную максимально широкой областью исследований. Само слово «концентрация» дает интересный образ личности, сжатой в маленький твердый шарик; отсюда впечатление сгущенной, сократившейся личности, которая стала меньше, чем могла быть. При этом от «здесь внутри» требуют оставаться «сконцентрированным» как можно дольше и чаще. Любопытно, что великим благом, сиречь знанием, гарантией нашего выживания называют то, что подходит разве что этой уменьшенной, усохшей личности.

Научный наблюдатель, у которого возникло ощущение, что «там снаружи» начинает притягивать его лично – скажем, в манере любовника, причаровывающего чьи-то симпатии, и уже нельзя сказать, где заканчивается одно «я» и начинается другое, – может потерять свою объективность. Поэтому он должен отбиваться от иррационального вовлечения своих личных чувств; как Одиссея при песнях сирен, «здесь внутри» надо привязывать к мачте, иначе его миссия не будет выполнена. Но если тело, чувства, эмоции, мораль, чувственное обаяние остаются «там снаружи», то кто же этот «здесь внутри», который стойко борется с пением сирен? Престранная личность этот «здесь внутри». Ситуация все больше напоминает замок у Кафки: хорошо защищенная твердыня, контролируемая… неизвестными лицами.