Историческая драма русского европеизма

Однако вне области чистой религии, в широком социально-историческом и культурном контексте те же самые достоинства оборачивались недостатками. В православном мире не существовало творческого конфликта духовной и светской власти, который на Западе неизменно способствовал общественному прогрессу, принуждая к реформам как сильных мира сего, так и саму Церковь. Благотворное воздействие Православной Церкви на общественные процессы было сведено к абсолютному минимуму, а начиная с XIII века в эпоху военной и политической экспансии латинского Запада и мусульманского Востока в деятельности Церкви все более давал о себе знать комплекс осажденной крепости, на несколько веков прервавший творческое развитие восточного христианства и способствовавший росту консервативных и мистико-фаталистических тенденций. Все это обернулось тяжелейшими последствиями для византийской культурной ойкумены. Приведу лишь один яркий пример: последняя значительная религиозно-философская концепция, появившаяся в обреченной на гибель Византии — исихазм, — явилась главной идеологической причиной того, что ни одной из православных стран Европы не суждено было испытать обновляющего веяния Возрождения. В богословских спорах XIV–XV веков исихастам удалось одержать победу над гуманистами[21], идеи которых ассоциировались, увы, с латинской “ересью”, с ее исповедниками, не раз разорявшими и грабившими Константинополь, с коварными замыслами пап и вообще с Западом, отступившим, как казалось, от самого духа христианской веры в тот момент, когда личное достоинство человека было поставлено на небывало высокий пьедестал. Таким образом, православная Русь, ставшая к концу XV столетия духовным и политическим центром поствизантийской ойкумены, явилась восприемницей антигуманистической идеологии, провозглашавшей косность во имя чистоты и нерушимости традиции[22]. Традиции, которая отгораживала наследницу Византии от оживляющего света, который к тому времени шел не с берегов Босфора, а из той части Европы, где восторжествовал Ренессанс[23].

В домонгольские же времена ни размеры страны, ни ее географическое положение, ни природные условия, ни архаичная структура общества и система хозяйствования, ни заимствованные с юга политические и идеологические модели не способствовали формированию на Руси принципов свободной воли, личного достоинства, личной ответственности и инициативы — этих неизменных основ европейского образа жизни. И все же личностное начало укреплялось и совершенствовалось. Свидетельство тому — свод законов “Русская правда” и такие выдающиеся памятники древнерусской письменности, как “Слово о полку Игореве”, “Поучение” Владимира Мономаха или “Моление Даниила Заточника”. По всей вероятности, прав был Г.В.Плеханов, который с позиций “умеренного пессимизма” отмечал, что исторический тип свободного и обладавшего собственностью на землю дружинника (воя) пусть с большим трудом, с большим опозданием по сравнению с соседней Польшей, но все же появился, а следовательно, и на Руси личность прокладывала себе дорогу[24]. Однако дальнейшее развитие личностного начала было трагически прервано после вторжения монголов и установления вотчинных порядков.

Вернемся к судьбам русского европеизма. Если до татарского нашествия и до последовавшей изоляции от Европы он был на Руси естественным идеологическим “фоном”, то в последующие столетия за европейские ценности необходимо стало бороться[25]. Ориентация на Европу (включая сюда и греческую образованность, которая все чаще казалась в Москве подозрительной) означала сознательный выбор оппозиционной модели мышления и поведения. Проевропейское умонастроение в Московской Руси неизбежно становилось европеизмом вопреки — вопреки официальному политическому курсу, вопреки установившимся нравам, вопреки “древлему благочестию”. Русские европейцы воспринимались как своего рода вероотступники, “диссиденты”. Судьбы Нила Сорского, Вассиана Патрикеева и в особенности Максима Грека, долгие годы просидевшего в каменном мешке[26], говорят сами за себя. Заметим, однако, что такого рода европеизм постоянно присутствовал на периферии московского идеологического горизонта, и практически каждый из московских князей, а затем царей, от Ивана III до Петра I, более или менее успешно старался расширить и укрепить связи с Западом, а это означало, что европеизм не только пассивно существовал, но и активно воздействовал на политику[27]. Как метко заметил Плеханов, “выгодная для прогресса русская историческая особенность заключалась в том, что, став Азией и победив Азию (татар), Россия медленно стала поворачиваться в сторону Запада”[28].