Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Я отправилась в замок вместе с несколькими дамами из моих знакомых, которые употребили все старания, чтобы убедить меня снять шифр. Они пытались напугать меня, говоря, что Наполеон — страшный человек и что он, наверно, наговорит мне неприятных вещей. Так как я довольно свободно выражала свой образ мыслей, они сказали: «Молчите ради самого неба, — разве вы не знаете, что сами стены передают ему все, что о нем говорите». Ничто не могло заставить меня изменить мое решение. Я ответила, что, быть может, мне придется повиноваться воле того, перед которым все уступает; но так как воля эта была мне неизвестна, я должна действовать именно так, как я решила. В самом деле, с моей стороны было бы столь же малодушно, как и неблагодарно отбрасывать, в присутствии счастливого и торжествующего противника, знаки благоволения государя, столь достойного быть любимым, и притом, в ту самую минуту когда государь этот, казалось, был преследуем судьбой. Все мое сердце возмущалось при одной этой мысли. Признаюсь, я ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и собиралась дать твердый отпор; но мне не пришлось получить этого удовлетворения. Он обратился ко мне, как будет видно дальше, с вопросами, на которые можно было дать лишь незначительные ответы. Все ответы, которые мне приписывали при этом случае и которые были даже записаны в альбомах некоторых русских, не соответствуют истине.

Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой. «Что это у вас за орден?» — спросил он. «Шифр Их Величеств, русских императриц». — «Так вы — русская дама?» — «Нет, Ваше Величество, я не имею чести быть русской». Впоследствии, на балу, данном в его честь, Наполеон, заметив стоявшую рядом со мной М-llе Ж., спросил у нее, почему, будучи также фрейлиной при русском дворе, она не надела своего ордена. М-llе Ж. ответила, что при данных обстоятельствах она не нашла нужным надеть его. «Почему же? — возразил Наполеон, — это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка — большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр», — прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой.

Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера. Когда оказалось, что дело приняло такой хороший оборот, меня очень стали хвалить за твердость, которую я проявила в данном случае; но у меня было одно лишь желание, чтобы об этом когда-нибудь узнал император Александр, и я никак не предвидела, что желание это так скоро исполнится. На этом самом представлении Наполеон, поговорив с несколькими женщинами и, по своему обыкновению, поставив им странные вопросы: «Вы замужем? Сколько у вас детей? Что они у вас — толстые, жирные — а?» — вдруг обратился ко всему кружку и сказал: «Император Александр очень любезен, он всех вас очаровал, mes-dames; хорошие ли вы польки?» Все улыбнулись в ответ.

Наполеон рисовался в обществе, выражая чувства уважения и дружбы к государю, империю которого он собирался разгромить. В аудиенции, которую он дал представителям Виленского университета, он прежде всего обратился к членам академии со следующими словами: «Вы все паписты, да?» Я не знаю, что ему ответили. Он сказал затем: «Император Александр хороший государь, философ на троне; оказывает ли он вам покровительство?» Ректор ответил, что академия многим обязана щедрости русского императора.

Наполеон не производил внушительного впечатления ни лицом, ни манерами. Я сама удивлялась, что не чувствую в его присутствии того волнения, которое невольно испытываешь при виде знаменитою человека. Вся его слава, купленная ценой людей и пролитой крови, не могла внушать мне энтузиазма. Слава завоевателей блещет в истории, но сердцами владеет лишь доброта. Я часто представляла себе Наполеона в сверкающем образе гения. Каково было мое удивление, когда я увидела человека маленького роста, короткого, толстого, постоянно переминавшегося с ноги на ногу, с гладкими, прилизанными волосами, с довольно красивыми, но маловыразительными чертами лица, не отличавшимися даже той жестокостью, которую придают всем его портретам, за исключением портрета, написанного Давидом. Напротив, у него была довольно мягкая улыбка, обнаруживавшая очень красивые зубы. Издали, правда, его тускло-бледное лицо, без всякой окраски, его античный профиль производили впечатление строгости, которое исчезало для того, кто ближе всматривался в это лицо.