Исторические очерки Дона

Дело было пустое. Как только Баклановские сотни вскочили в лес, чеченцы бросились наутёк. Началась погоня. Один казак, занесенный лошадью, был схвачен чеченцами, да двое свалились, простреленные пулями. Бакланов вдруг пошатнулся на коне и выпустил поводья. Казаки-ординарцы хотели его подхватить, но Бакланов перехватил поводья в правую руку, бешено крикнул: «Вперед!» и помчался через лес вдогонку за сотнями. Пуля перебила ему ключицу. Кровь проступила через рукав желтой черкески и окрасила се. Превозмогая страшную боль — левая рука безжизненно, как плеть, висела у него, — Бакланов продолжал руководить преследованием и боем. Только тогда, когда все было кончено, и казаки сняли с убитых горцев оружие, Бакланов слез с коня и прилёг на бурку. Казак платком перевязал ему рану.

Верхом на куртинском своем жеребце во главе полка Бакланов вернулся в Куринское. Посланные им в горы казаки привели к нему искусного горца — «хакима» (врача).

Вечером, в казарме-бараке, казаки говорили о происшедшем.

— Как же это могло случиться, — спрашивал молодой казак, — что наш получил такую сильную рану? Ить он, гутарили, у нас заговорённый..

— Э! друг, — сказал старый казак, — бывает! С самим чего-нибудь да не поладил… Вот он его и подвел.

— Да ему ить это нисколько и не больно, — вступил в разговор урядник, — потому сила ему дана от Бога страшенная.

Замолчали… Храбрость, выносливость и терпение на боль были у Бакланова так велики, что казаки не верили, что обыкновенный человек мог все это выносить.

Несмотря на жестокую боль в несросшейся ключице, Бакланов через четыре дня был опять на коне и руководил порученными ему войсками. Он был в это время начальником подвижного резерва в Куринском укреплении.

В марте 1849 года Бакланов, как только выпадал свободный денек, стал пропадать из своей квартиры. Возьмет с собою двух — трех пластунов, сядет на коня до света, и уедет. Вернется к ночи. Спрашивать пластунов, куда и зачем ездит командир, был бы напрасный труд. Они были немы, как рыба.

Приближалась Пасха. Вахмистры пришли к Бакланову с докладом.

— Ваше высокоблагородие — ить вот она и Пасха… Людям разговеться будет нечем. Все бараны поедены.

— Экие прорвы станичники, — сказал Бакланов, — да ведь баранов-то этих, почитай, было до тысячи! Ужли же так-таки и поели?

— Поели, ваше высокоблагородие.

— Ну, надо новых купить. Деньги есть.

— Купить ваше высокоблагородие, так что никак невозможно. На линии не продают. Самим надо разговеться. А соседи, мичиковцы, зная наши волчьи повадки, так их запрятали, что и нашими цепкими руками их не добыть.

— Ну, надо добыть. Ступайте себе с Богом.

Вахмистры ушли. Бакланов лег на лежанку и закутался в бурку. Через баклановского драбанта (денщика) казаки знали, что если Бакланов заляжет днем на печь — значит, задумал какой-нибудь набег.

На другой день вахмистры заглянули в хату командира полка; осторожно вызвали драбанта.

— Что твой-то?

— Лежит.

— Лежит. Ну, значит, быть делу. О нас чего-с то думаит.

Доложили сотенным командирам, и те приказали до вечера выкормить лошадей, пораньше поужинать и быть готовыми к выступлению. И — не ошиблись. К вечеру очередные разнесли по сотням командирский приказ: «К восьми часам вечера трем сотням построиться на Грезель-Аульской дороге».

В сумерке мартовского вечера чуть приметили казаки Бакланова, как подъехал он, закутанный в бурку, молча объехал сотни, снял папаху, перекрестился и знаком показал, чтобы сотни следовали за ним. Ни одна трубка не курилась в рядах, ни одно стремя не звякнуло о другое, не было слышно разговора. Точно крались в ночной тишине, неслышно ступая по мягкой дороге, казачьи смышленые кони. Все понимали — нужна тайна.

Спустились в долину, перешли через речку Яман-Су и вошли в горное ущелье. Ночь была темна, как могила; поднялся ветер и закрутил снежною метелью. Не стало видно ушей лошади. Бакланов на крупном сером куртинском жеребце ехал впереди отряда. Вдруг он остановился. Казаки надвинулись на него.

— Проводник! — крикнул Бакланов.

Татарин, ехавший несколько впереди Бакланова, повернул лошадь и подъехал к командиру полка.

— Не по той дороге ведешь, негодяй!

Родившийся в этих горах проводник, татарин, испытанной честности, стал клясться Аллахом, что ведет верно.

— Врешь! Меня не обманешь!

— По той дороге, полковник!.. Ты не можешь знать. Ты здесь никогда не был, а я здесь родился, — со слезами в голосе говорил обиженный татарин.

— А где сухое дерево, которое должно было быть вправо от дороги? Я его вот уже час, как ищу; ты видел, сколько раз я слезал с лошади и ложился на землю, чтобы лучше его заприметить.

— Сухой дерев? — пролепетал растерявшийся проводник. — Точно тут должен быть сухой дерев.

— Пластуны! — крикнул Бакланов. — Ступайте искать сухое дерево.

Пластуны вернулись через полчаса. Сухое дерево было найдено. Отряд сбился в снежной вьюге с дороги и шел по неверному пути. Повернули обратно, и вышли на правильное направление.