Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля

Когда мы подошли к Гостиному Двору*, то есть к лавкам, я увидал зрелище, несомненно единственное в своем роде. Тысячи солдат всех родов оружия и почти столько же простых людей в русской одежде были заняты опустошением открытых лавок и взламыванием с тем же намерением лавок еще запертых. Все притом шло мирно и полюбовно, хотя обе нации не понимали языка друг друга. Каждый брал, что ему нравилось, никто не мешал другому, потому что хватало на всех. Лишь часто кто-нибудь бросал на землю связку прежде схваченного, найдя в другой лавке что-то, что ему больше нравилось или казалось более нужным. Брошенное тотчас поднимал другой, уносил с собой или потом менял на что-то лучшее. Все зрелище напоминало фуршет, на котором каждый из приглашенных гостей выбирает то, что ему по вкусу. В открытых лавках, где обычно продавалось варенье, мародеры по очереди хватали его без всякой брезгливости грязными руками.

Хотя я бродил вокруг около двух часов, я ни разу не слышал ни одного разговора, тем более ссоры. Только раз я увидал, как французский солдат отнимал у русского кусок сукна, что ему удалось лишь с большим трудом, так как мужик не хотел его отпускать. Когда же солдат завладел сукном, мужик побежал вслед за ним и пытался его отобрать снова. Тогда солдат бросил ему мешок примерно с ¾ аршина* в длину, и немного меньше в ширину, и поспешил прочь. Мужик открыл мешок, заглянул внутрь и начал так дико кричать, что непонятно было, от радости или от горя, привлекая взгляды стоявших вокруг. Мужик кричал все громче и наконец побежал так быстро, как только мог, прижимая мешок обеими руками к груди, пока я не потерял его из виду, хотя и еще мог слышать издалека. Вероятно, мешок был наполнен ассигнациями, цену которым солдат не знал, а мужик оценил с первого взгляда. Отсюда его, выразившаяся в смехе и плаче, радость от этой неожиданно огромной находки.

Полковник Кутейль тоже взял у навьюченного сафьяновыми сапогами солдата одну пару зеленого цвета, которую тот ему охотно уступил. А когда после Кутейль увидал другого, со шкурками соболей, он выпросил себе одну, которую хотел разрезать и прикрепить в качестве опушки наверху сапог, потому что, как он пошутил, он находится в холодной России.

Пока полковники пошли в Кремль, я проведал дом Шиллинга, где я долго должен был стучать, пока меня не впустили. Я нашел оставленного тут конторщика Зеттельмайера в добром здравии, поскольку никто из французов еще не появлялся в доме и никто его не беспокоил. Собственно разграбление, какое было допущено впоследствии и продолжалось совершенно открыто в течение 17 дней, тогда еще в целом не имело места[487]. Все беспорядки происходили только, если находилась к тому удобная возможность, и могли производиться или тайно, или ночью, – так что и в этот день я благополучно добрался до дому.

Вечером пришли полковники и сказали нам, что незадолго до того, как они ушли из Кремля, Наполеон покинул город и перебрался в Петровское, так как он узнал, что этой ночью уже минированный Кремль должен взлететь на воздух[488]. Они советовали нам в их сопровождении также следовать в Петровское, но я отклонил это по следующим причинам. Во-первых, потому, что я, вверяя себя милости Божией, не хотел покинуть моего жилища прежде, чем это заставит сделать крайняя нужда. Затем я считал, что мы, то есть семья г-на Чермака и все, кто у меня поместился, включая детей, будем в открытом поле в Петровском – ибо на пристанище там рассчитывать не стоило – в меньшей безопасности, чем в городе. Наконец, легко было оставить свой дом, но гораздо сложнее вернуться в него обратно.

Когда же полковник Кутейль увидел, что мое решение непреклонно, он отпустил трех остальных полковников, своих товарищей, в Петровское, а сам остался, чтобы охранять нас. Он приказал также вернуть нескольких слуг, солдат и большую запряженную провиантскую повозку, чтобы в случае необходимости можно было увезти в Петровское детей и тех, кто не смог бы идти. Всю ночь мы провели во дворе и были довольно заняты тем, что немедленно тушили летевшие горящие массы, которые беспрестанно оседали на наших крышах и других воспламеняемых предметах, поскольку как раз в эту ночь горел один из ближайших к Кузнецкому мосту городских кварталов. На другое утро Наполеон снова вернулся в город, так как слух о минировании Кремля не подтвердился, а соответствующее расследование показало, что такого рода угрозы не существует.

Пожар бушевал днем и ночью, и, как я упоминал, «горело планомерно». А именно, каждую ночь (несмотря на усилившуюся бдительность французских властей) один из городских кварталов превращался в пепел – с расчетом на то, что огонь распространится далее без дополнительных усилий по поджиганию, чему способствовал со своей стороны продолжавшийся ветер.