Истории медсестры. Смелость заботиться

Медицинская этика – уважение, благодеяние, непричинение вреда, справедливость – столь же важна для интенсивной терапии, как лекарства и технологии. Возможно, даже больше. С учетом желания семьи Генри, консультант и междисциплинарная команда решили, что его лечение будет прекращено. Ширли говорит мне о желании, чтобы Генри умер естественной смертью. Сегодня его отключат от аппарата ИВЛ и удалят дыхательную трубку. Ширли смотрит на аппараты.

– Единственное, что поддерживает его жизнь в данный момент – это дыхательный аппарат. Они остановили диализ и прекратили вводить лекарства для сердца, – она берет его руку, складывает его крошечные пальчики вокруг своих. – Я не хочу, чтобы он умер вот так. Не на аппарате. Я не позволю своему сыну больше страдать.

У нас нет возможности спасти жизнь Генри, но важно обеспечить ему безболезненную и достойную смерть, ведь воспоминания об этом моменте останутся у его семьи на всю жизнь. Каждая деталь имеет значение. Я убеждаюсь, что аварийная тележка не слишком близко, что бригада ни при каких обстоятельствах не включит аварийный сигнал. Последнее, что мне нужно, это комната, заполненная нетерпеливыми сотрудниками, которые не знают обстоятельств и будут пытаться реанимировать Генри. Я удостоверяюсь, что документация находится поблизости и все в порядке. Выбираю самое спокойное время, когда родители других детей ушли на обед. Мы не знаем, что произойдет. Генри может еще немного задержаться в этом мире, а может уйти сразу. Он уже находится на инфузии морфина для обезболивания. Ему будет комфортно, что бы ни случилось. Я готовлюсь как могу, но все еще не чувствую себя уверенной. Что-то внутри меня тянет, царапается. Во рту привкус пыли, тупая боль в затылке. Я чувствую себя так, будто забыла что-то действительно важное.

Мы фиксируем время: 13:00. И все, о чем я могу думать весь день, это то, что мне придется сделать. Обо всех деталях, которые будут так важны. Работа медсестры так часто связана со спасением жизни. Но сегодня быть медсестрой означает позволить пациенту умереть. Ребенку. Это кажется противоестественным. Я забочусь о Генри в последний раз: приглушаю свет, наполовину закрываю жалюзи, ставлю кувшин с пресной водой и несколько чашек. Проверяю и перепроверяю, достаточно ли у меня аспирационных катетеров и кислородных масок нужного размера. Я знаю, что Генри не будет подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, но все еще могу кое-что для него сделать. Прекращение лечения – это не прекращение ухода: кислород, отсос, жидкости, лекарства. Я меняю прикроватные кресла на самые удобные, которые могу найти, и выбираю подушки с новыми наволочками. Я даже осматриваю сами наволочки, чтобы убедиться, что на них нет крошечных дырочек или пятен. Нахожу коробку с салфетками. Консультант заходит ко мне:

– Вы уверены, что сможете это сделать?

Обычно в таких случаях эндотрахеальные трубки удаляют врачи. Но родители хотят, чтобы это сделала я. Меня попросила Ширли. Так что, конечно, я согласилась, хотя чувствую себя плохо и неуверенно, и меня трясет. Я думаю о своих коллегах-медиках, которые принимают важные решения, последствия которых меняют жизни. Бремя решений, которое должны нести врачи.

– Я в порядке, – говорю я. – Это не я заставлю этого ребенка умереть. Энцефалит сделал свое дело. Я уберу трубку, предотвращающую естественную смерть, вот и все.

Но чувствую я себя хуже, чем пытаюсь показать. Смерть никогда не бывает естественной для ребенка. Это против правил. Ребенок, младенец не должны умирать. Ни при каких обстоятельствах. Но оставлять Генри живым любой ценой с помощью технологий и продлевать страдания тоже неправильно. Я готова как никогда: Ширли сидит на стуле, взбивая подушку Генри, а Андреа, ее партнер, сидит на стуле рядом. Мое горло горит от того, что я сдерживаю слезы, а руки становятся липкими. Кожа покрывается мурашками от страха.

Генри без сознания, но мне кажется, что он смотрит на меня своими совершенно неподвижными зелеными глазами. Я медленно разматываю лейкопластырь, удерживающий трубку в его носу: трубку, прикрепленную к дыхательному аппарату, поддерживающему его жизнь. Я много раз видела, как это делается. Ребенку должно быть удобно. Вполне вероятно, что содержание углекислого газа в организме Генри будет постепенно расти, и, в конце концов, он будет дышать все меньше и меньше и умрет мирно и естественно. Но я этого точно не знаю. Мы никогда ничего не знаем наверняка.

Я отключила все мониторы. Нам не нужно их видеть. Я осторожно вынимаю трубку и смотрю на лицо Ширли, затем на лицо Генри. Малыш делает глубокий рефлекторный вдох. Его глаза полуоткрыты, но он в коме. Он далеко. Я медленно считаю в уме цифры в обратном порядке, начиная с сотни. Мы все считаем в обратном порядке. Генри доживает до семи. Ширли целует его в голову, прижимается к его щеке.

– Больше никаких страданий, – говорит она. – Никаких страданий.

* * *