Истории мёртвой зимы

— Сдюжит, — уверенно кивнул Путилин. — Чуток потише, но пойдёт точно. Ты знаешь… Ей, главное, ехать, — машинист не без удовольствия похлопал по гулкому боку топки. — Вот бы только помощника мне нашёл. На уголь поставить. А то я тут уже, как раб на галерах…

Кочегара и правда, не хватало. Помер он с месяц назад и лежал теперь где-то в ледяной степи, зарытый прямо на насыпи железнодорожного полотна.

— Пожалуй, из новеньких и найду, — согласился Лаврухин.

— Хоть не просто так уголёк им давать, — вдруг добавил Путилин, и, поймав удивлённый взгляд собеседника, пояснил. — Да, были тут ходоки… Просили. Обещали пути освободить.

— А ты что же?

— Ну, отсыпал мешок. Жалко же… Помёрзнут, — машинист грустно и даже как-то виновато посмотрел на коменданта. — Ты бы это… Поговорил с ними ещё. Ну, как ты умеешь, по-дипломатически. Нам ехать надо. Машине стоять нельзя.

— Нашёл дипломата…

Лаврухин хмыкнул и вышел, про себя обругав Путилина «либеральничающим гуманистом» и ещё парочкой мудрёных слов. А в тамбуре снова встретился взглядом с курящим Венечкой.

— И всё-таки желательно бы иметь определённость. Когда же мы поедем?

— Скоро! — ответил комендант, пытаясь сохранять самообладание. — Людей заберём и поедем. Займите своё место.

— Позвольте! Каких людей?! С какой стати?! Мы тут все за билеты платили… — Венечка хотел привести ещё какие-то аргументы, но Лаврухин уже спрыгнул с подножки и зашагал вдаль по снегу, а выходить на мороз за комендантом интеллигенту совершенно не хотелось. Он докурил сигарету и отправился в купе с твёрдым намерением выпить чаю — непременно с лимоном и сахаром.

* * *

Лагерь «ситдаунов» растянулся вдоль всего железнодорожного полотна. Старые торговые палатки были выставлены неровными рядами, иногда прямо по рельсам. Кое-как укреплённые натасканными со всей округи гнилыми досками, кирпичами, листами проржавевшего железа, каким-то тряпьём и прочей ветошью — они и представляли типичное жильё местных обитателей. Кажется те, кто изначально сюда пришли, просто очень боялись пропустить свой поезд. Но время шло, а заветный локомотив так и не показывался на горизонте. Сменялись поколения, забывались прошлые цели, и вот уже ожидание лучшей жизни постепенно стало самой жизнью. Теперешние обитатели лагеря, похоже, и сами больше не помнили, зачем сидели. Чумазые и оборванные, они жались друг к другу около костров, горящих внутри дырявых бочек. Очевидно, и внутри продырявленных душ этих людей, ещё тлел какой-то странный огонёк надежды, подпитываемый или собственной полурелигиозной верой, или личным фанатизмом их лидера. В любом случае всё здесь делалось или не делалось исключительно по воле пузатого бригадира Коровчука.

Он по-турецки сидел на горе старых покрышек и своим широким раскрасневшимся лицом и вывалившимся через ремень жирным пузом, напоминал Лаврухину какого-то азиатского хана. Не вынимая рук из карманов и никак не здороваясь, комендант сразу перешёл к делу:

— У нас были договорённости.

— Не слышал такого… — ответил Коровчук, чуть перемещая на покрышке свой толстый зад.

— Обещали же Путилину.

— Ну, — физиономия бригадира расплылась в сальной ухмылке, — ему, может, и обещали, а вам нет.

— Какая разница? Вы сказали, что освободите пути.

— Наверное… Но мы же не говорили, что будем это немедленно выполнять, — не сводя взгляда с опешившего коменданта, толстяк продолжил. — Вы нам лучше ещё угольку отсыпьте. Одного-то мешка мало будет…

— Нет, — сдавленно выдавил из себя Лаврухин.

— То есть, как это? Вы же… обязаны нам помочь.

Голос коменданта сделался твёрдым и приобрёл металлические нотки.

— Безусловно. Но никакого угля вы от нас больше не получите. Завтра поезд тронется. Желающие могут сесть и поехать с нами, остальным, так или иначе, придётся освободить пути. Всем всё ясно?!

Последние слова он буквально прорычал, поэтому Коровчук даже замахал своими пухлыми ручками.

— Хорошо-хорошо! Не будем горячиться, гражданин начальник. Идёт! Поедем! Но, в конце концов, нам нужно собраться, всё обдумать… Дайте хотя бы до послезавтра срок?

— Ну, ладно, — смягчился комендант. — Но завтра я ещё приду.

Он колючими глазами обвёл притихших вокруг людей. Все они смотрели в ответ: кто со страхом, кто с угрозой, кто с непониманием. Похоже, что в этом худощавом высоком человеке в шинельке и фуражке, они впервые увидели какой-то иной смысл, какую-то иную силу — совсем не такую, какая была у тучного бригадира — и этим она их одновременно и привлекала, и пугала. Лаврухин отвернулся и, ощущая спиной человеческие взгляды, пошёл назад к эшелону. Стянуть с себя нестерпимо жмущие сапоги, сунуть замёрзшие ноги под колючее верблюжье одеяло и, растянувшись на проводницкой полке, забыться сном — вот, пожалуй, и всё, чего он сейчас хотел.

* * *