Истории о Рыжем Ханрахане

      Старухи — Смерти коготь
      Нас не достанет там,
      Где льет Любовь сиянье
      Подземным городам;
      Там и цветы, и фрукты
      Весь год доступны нам,
      Там реки светлым пивом
      Бегут вдаль по полям.
      Старик в волынку дует,
      Лес вырос золотой,
      Царицы — очи-льдинки —
      Идут плясать толпой.

      Сказал лисенок малый:
      "Где мира боль и зло?
      Мне солнышко смеется,
      Луна берет в седло!"
      Но рыжий лис воскликнул:
      "О, не садись в седло!
      Ты мчишь в подземный город,
      А он — для мира зло!"

      Там все в высокой страсти;
      Чтоб биться веселей,
      Они мечи снимают
      С сверкающих ветвей;
      Но кто упал, сраженный,
      Вмиг восстает опять:
      Как хорошо, что людям
      Об этом не узнать.
      Ведь… ох, крестьянин сильный,
      Что знает только труд,
      От зависти иссохнет,
      Как треснувший сосуд.

      Вот Михаил снимает
      С сучка златой свой рог,
      Дудит в него негромко —
      Мол, выпекся пирог,
      А Гавриил вернулся
      С рыбалки — и рассказ
      О чудесах заводит,
      Зовет в дорогу нас.
      Поднимет древний кубок
      Серебряный, и пьет,
      Пока не ляжет, пьяный,
      Меж звезд на небосвод.

Вскоре Ханрахан уже карабкался на гору, оставив пение, ибо подъем был труден для него и он то и дело останавливался передохнуть и осмотреться. В одну из остановок заметил он покрытый цветками куст дикой розы, росший у развалин форта, и вспомнил те дикие розы, какие имел он обыкновение приносить Мэри Лавел и всем подругам после нее. Он сорвал ветку, с бутонами и раскрытыми цветами, и пошел, размахивая ей и напевая:

      Сказал лисенок малый:
      "Где мира боль и зло?
      Мне солнышко смеется,
      Луна берет в седло!"
      Но рыжий лис воскликнул:
      "О, не садись в седло!
      Ты мчишь в подземный город,
      А он — для мира зло!"

Все выше забирался он, миновав форт, и припоминал рассказы старинных поэтов — о любящих, встававших из могилы силой любви, воскресавших в некоем укромном месте — там ждали они суда, укрывшись от взора Бога.

Наконец, к исходу дня, он добрался до Ступеней Чужака, и улегся на краю утеса, поглядывая в долину внизу, полную серого тумана, перетекавшего от одной горы к другой горе.

И пока глядел он вниз, стало казаться ему, что туман превращается в смутные тени неких мужей и жен, и сердце сильнее забилось от трепета и восторга перед этим зрелищем. Руки его, как всегда беспокойные, стали обрывать лепестки с ветки, а сам он следил, как падают они в долину, словно парящий в воздухе отряд.

Внезапно он различил слабую музыку — музыку, несшую в себе больше смеха и больше тоски, чем любая мелодия этого мира. Воспрянуло сердце его от таких звуков, он громко рассмеялся, ибо знал — эта музыка сочинена тем, кто превзошел величием и красотой всех жителей нашего мира. Ему казалось что в падении маленькие розовые лепестки начали менять свой облик, став тем самым отрядом мужей и жен, расцвеченных во все оттенки розового и парящих в тумане. Розовый цвет превратился в многоцветье, и узрел он длинные колонны высоких и прекрасных юношей и царственных женщин, и теперь они не улетали от него, но двигались к нему, и во взорах их совмещались гордость и нежность, а лица были бледны и изнурены, словно они вечно ищут нечто великое, но горестное. Призрачные руки высунулись из тумана, стараясь схватить проходящих, но не могли, ведь ничто не способно нарушить их покоя. Перед ними и позади них, смутно и в отдалении, вырисовывались и иные формы, взлетая и падая, пропадая и приближаясь, и по бурности их движений понял Ханрахан, что то были Сиды, старые свергнутые боги; призрачные руки не тянулись к ним, неспособным грешить и служить. Прошли они, уменьшаясь с возрастанием расстояния, словно бы двигаясь к белой двери, появившейся в боку горы.