Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

— Так как, пошли в кино?

— Пошли, — сказал он.

Мы еще несколько дней назад сговорились вместе пойти сегодня в кино.

Мама посмотрела на меня, перевела взгляд на старика. А мне вдруг расхотелось идти. Захотелось с ногами забраться на свою кушетку, погасить свет и в темноте основательно обо всем поразмыслить.

О том, что довелось услышать, о том, как все будет, как все сложится, и что мы все трое будем делать, и правда ли, что мама сказала, или это она все просто придумала ни с того ни с сего…

Я сказал:

— Иди один, мне чего-то не очень…

Старик не стал меня уговаривать.

— Как хочешь…

— Пойду почитаю, — сказал я, — мне дали на два дня книжку — первый класс!

— Что за книжка? — спросила мама.

— «Пещера Лейхтвейса», у нас в классе на нее очередь.

Мама презрительно подняла брови.

— Дикая халтура. Мне было бы жаль тратить на нее время.

— А ты что, разве читала про эту пещеру? — спросил я.

— Когда-то очень давно, даже уже не помню когда…

В другое время я бы воскликнул торжествующе:

— Значит, ты все-таки читала!

Но сейчас мне и говорить-то не хотелось. Ни о чем. Хотелось молчать и думать. И все, и ничего больше.

Я долго не мог заснуть в тот вечер, все время думал об одном и том же: неужели мама сказала правду? Неужели так оно и есть?

Лишь под утро я не то задремал, не то просто забылся немного; очнулся я от резкого маминого голоса:

— Юрка, ты опоздаешь в школу! А ну, быстро!

Я мгновенно открыл глаза, снизу вверх глянул на маму, она, видно, только что умылась, на ее бровях и висках поблескивали капли воды, щеки были свежие, как бы с мороза.

— Сейчас, — сказал я и быстро вскочил с постели.

Потом мы сидели с нею, как обычно, на кухне, завтракали, перебрасываясь короткими словами. Она была такая, как всегда, ровная, деловитая, надавала мне кучу поручений, это она любила: как только приду из школы, чтобы первым делом полил цветы, потом пошел в прачечную за бельем, потом купил молока и кефира и заплатил на почте за междугородные разговоры по телефону, которые она наговорила еще в апреле и все никак не могла собраться оплатить.

В другое время я бы сказал ей:

— Что бы ты делала без меня?

Но сейчас я молча выслушал ее, а она командовала своим звучным, хорошо поставленным голосом и в то же время глядела на себя в зеркало, производя, как я называл, последний осмотр: взбивала волосы надо лбом, мазала губы бледной помадой и, открыв рот, вдумчиво вглядывалась в свои зубы, как будто бы ее желтые от никотина зубы могли за ночь стать белоснежными, как вершина Эльбруса.

В другое время я бы наверняка сказал бы:

— Странные существа эти женщины!

Но сейчас промолчал, и отправился в школу, и по дороге думал:

«Может быть, это вовсе не она произнесла те слова, которые, должно быть, никогда не забудутся, не уйдут из моей памяти? Может быть, мне это послышалось, почудилось, показалось?..»

С тех пор прошло дней пять, а сегодня я сидел у Лошади в лоджии, ел крыжовник и лениво следил глазами за голубями, пролетавшими мимо лоджии.

Однако одна и та же мысль неотступно жила во мне, в ушах все время звучал мамин голос:

«Его отец не ты…»

Выходит, мой отец вовсе не отец мне. А чей же я сын? Кто мой настоящий отец?

Я спросил Лошадь:

— Ты своего отца видишь когда-нибудь?

Голос мой, я сам почувствовал, звучал равнодушно, как если бы я спросил о чем-то, не имеющем для меня решительно никакого значения.

Но как же вдруг сильно и больно забилось сердце…

— Очень редко, — так же равнодушно ответила Лошадь.

— Не скучаешь по нем?

— Вот еще. — Она засмеялась. — Он же не твой старик, который звонит тебе каждый день, то приходит, чтобы поглядеть на тебя, я моему до лампочки вместе с Мурзилкой, и он мне тоже до той же самой лампочки…

— Врешь, — сказал я, потому что не верил ей. Не мог и не хотел верить.

— Даю слово, — произнесла Лошадь высокомерно. Я посмотрел на ее лицо, хорошо и ярко освещенное солнцем, на вздрагивающие нервные ноздри, на глаза, чересчур открыто глядевшие на меня, и еще раз уверился, что она врет. Но ни спорить с нею, ни доказывать и убеждать не хотелось. К чему?

Мне казалось, я безошибочно прочитал ее мысли. Она обижена на отца за мать, за то, что тот ушел от них, за то, что редко приходит, а на самом деле она любит его и он наверняка ей не безразличен…

— Да, — сказал я, — мой старик мировой, на все сто.

— Значит, тебе больше повезло, чем мне, — сказала Лошадь.

Она кинула в рот крупную ягоду, похожую на виноградину «шашла».

— Мне твой бабкин нравится, по-моему, ничего старушка.

— Еще как ничего! — сказал я. — Главное — все понимает.

Я помолчал немного и сказал:

— Правда, на редкость наивна, просто до смешного, сплошной девятнадцатый век.

— Ну да, — удивилась Лошадь. — Неужели? Чем же?

— Верит всему, что бы ни услышала от меня.

— Выходит, верит тебе?

— Да, именно мне.

— Чем же это так уж плохо? — спросила Лошадь.

— Да нет, не плохо, — сказал я. — Немножко смешно.

— А мне нравится, — сказала Лошадь. — Я бы, например, хотела бы, чтобы мама верила мне.

— А она что, не верит?

— Не всегда.