Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

— Это я, мама, — сказала я. — Прости, что не позвонила.

— Тая, — проговорила мама. — Девочка моя…

Голос ее оборвался. Трубку взял папа.

— Таинька, что с тобой? Где ты? Мы же буквально голову потеряли, не знали, где ты, что с тобой…

— Я вышла замуж, — сказала я. — За Валентина.

И тут я услышала, как мой всегда выдержанный, спокойный папа вдруг закричал что есть сил:

— Мусенька! Послушай! Она вышла замуж! Вышла замуж, понимаешь? Да перестань же плакать!

Ровно в три часа мы с Валентином подъехали к нашему дому на его сиреневой машине.

Мы вошли в переднюю, и мама кинулась мне на шею, а папа долго, упорно кашлял, мама плакала, целовала меня и все говорила о том, что вчера она решительно не знала, что делать, куда бежать…

Я глянула на нее, на папу, мне показалось, что оба они за эту ночь состарились, даже словно бы согнулись из-за безумной тревоги за меня, и впервые мне стало совестно, и я стала мысленно ругать себя за свое легкомыслие, за жестокосердие, за то, что думала только лишь о себе, а о них, о тех, кто меня любит больше всего на свете, даже не вспомнила…

Валентин все время шутил, рассказывал смешные истории, он вообще умел, что называется, держать стол и, где бы ни появился, куда бы ни пришел, почти сразу же становился душой общества.

Папа и мама улыбались, слушая его рассказы о студентах МИМО, о том, какие казусы случаются в том самом творческом клубе, где он работал администратором.

С губ Валентина легко слетали имена и фамилии знаменитостей, с которыми он, должно быть, был на короткой ноге, и, когда он называл очередного известного писателя, или актера, или музыканта просто по имени — Коля, Петя, Вася, мама и папа переглядывались, а Валентина их внимание и нескрываемый интерес вдохновляли еще сильнее, и он продолжал нестись дальше на крыльях своих рассказов и баек.

И все-таки, несмотря на то, что все номера Валентина были мною достаточно хорошо изучены за эти годы, я ловила себя на том, что мне интересно слушать эти рассказы, пусть даже известные с первого до последнего слова.

В тот вечер мы долго еще сидели у моих родителей.

Я говорю у моих родителей, потому что это был уже не мой дом. Я переехала к Валентину.

Как раз к тому времени его мать вернулась из командировки.

Она была немногословна, острое костистое лицо, очки в толстой оправе, редкая улыбка. Типичная ученая дама.

— Вот, — сказал Валентин. — Вот, мама, моя жена!

Она оглядела меня с ног до головы. Протянула мне руку. У нее было крепкое пожатие, сильная ладонь. Она сказала, обращаясь к сыну:

— Ты всегда отличался хорошим вкусом.

Я почувствовала, что краснею. Даже Валентин, я заметила, вдруг растерянно заморгал глазами. А она продолжала невозмутимо:

— Я имела в виду твое уменье хорошо и правильно организовать свою жизнь.

Она еще раз посмотрела на меня, слегка улыбнулась. От улыбки ее костистое лицо стало словно бы мягче, женственней.

— Дорогая, я ничего иного не имела в виду. Верите мне?

Я кивнула ей. Я уже сразу поняла, что мы с нею сумеем удержаться на параллельных линиях корректных и добрососедских отношений. И соблюдать к тому же известное уважение друг к другу. А это уже не мало…

Наше совместное житье-бытье с Валентином складывалось таким образом: с утра он уходил в свой институт, сам себе готовил завтрак, сам мыл и убирал посуду на кухне, этому он был приучен старухой домработницей, прожившей у них в доме без малого тридцать лет и лишь недавно, года два тому назад, умершей.

Я вставала в одно время с Вероникой Кузьминичной, сперва наводила порядок в нашей комнате, потом готовила завтрак ей и себе, потом она уезжала в свой НИИ, я же шла за покупками. Потом готовила обед. Я была не из самых лучших хозяек, и обеды у меня получались весьма примитивные: брошу кусок мяса в кастрюлю, залью водой, как закипит, засыплю какой-нибудь крупой — это суп, положу другой кусок мяса на сковородку — это второе. Гарниром ко второму служили картошка, макароны или рис.

После обеда мы пили чай с конфетами или иногда с пирожными. А на ужин ели колбасу, или я варила сосиски или две пачки пельменей на троих и, разумеется, кефир. Иногда я жарила картошку.

На мое счастье, ни Валентин, ни его мать не были привередливы и не требовали от меня каких-либо разносолов. Беспрекословно съедали все, что я ставила на стол, не обсуждая мои кулинарные способности и никогда не подсмеиваясь надо мной.

С Вероникой Кузьминичной, как я и предполагала, у нас установились лишенные какого бы то ни было тепла, именно самые что ни на есть добрососедские отношения.

Она была вообще сухой, сдержанной по природе, единственная ее отрада, единственный смысл жизни заключался для нее в ее работе. Лишь потом, на втором месте, шел сын.

По-своему он любил мать. Называл ее «Наш Ломоносов», «Наш Фарадей», подшучивал над ее подчас нелепыми костюмами (ее отличало полное отсутствие вкуса и понимания, что можно и чего нельзя носить в ее возрасте), однако, я видела, он привязан к ней и, когда она уезжала в командировки и от нее подолгу не бывало известий, он искренне беспокоился.