Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

Прошло несколько дней, все это время Тая продолжала жить у матери, и я приезжал к ней после института.

Однажды, когда я приехал к ним и Тая кормила меня обедом, неожиданно явилась Кораблева.

— Таинька! — воскликнула она, еще с порога протягивая ей руки. — Деточка, я только что узнала о твоем горе!

Она обняла Таю, потом, завидев Таину мать, бросилась обнимать ее. Затем уселась рядом со мной, скользнув по мне колючим коричневым глазом.

— Я уезжала в Киев, только вчера приехала, — сказала она, — когда это случилось?

— Двадцать третьего, — ответила Тая, ставя перед ней чашку с дымящимся чаем.

— Двадцать третьего? — переспросила Кораблева и отодвинула от себя чашку. — Нет, ты серьезно? Это точно, что двадцать третьего?

Тая чуть заметно сдвинула брови. Вопрос Кораблевой звучал по меньшей мере бестактно.

— Как раз двадцать третьего, поздно вечером я уехала в Киев, — продолжала Кораблева. — А до того была в театре эстрады, на Райкине…

Она взглянула на меня. Маленький свирепый рот ее дрогнул в улыбке, обнажив редкие, очень мелкие зубы. Я понял: сейчас, сию минуту произойдет взрыв.

— Твой муж не даст мне соврать, мы с ним вместе были в этот вечер в театре…

— Вы что-то путаете, Валерия Петровна, — сказала Тая.

— Конечно, путает, — подхватила Таина мать. — Ведь в этот вечер скончался наш папа…

И вытащила из кармана платок, прикрыв им глаза.

— Постойте, — сказала Кораблева, с трудом сдерживая довольную улыбку, которая стремилась все шире расползтись по ее лицу. — Дорогие мои, я все понимаю, но режьте меня на куски, а я от своего не отступлю…

Это была любимая присказка Кораблевой, знакомая всем, кто ее знал и с кем она общалась, вернее, кому выпаливала в лицо свои колкости.

— Режьте меня на куски, — сказала она. — Но я видела в этот вечер вашего Валю в театре эстрады, он сидел в восьмом ряду, а я в одиннадцатом, и он еще был с какой-то дамой, прямо скажем, немолодой, но основательно накрашенной. Что, Валя, разве я неверно говорю?

Да, мои предчувствия оправдались, встреча с Кораблевой не прошла бесследно.

— Что ж ты молчишь? — не отставала она от меня. — Ты же знаешь, я всегда говорю правду. Скажи, я не ошиблась? Ведь нет?

Я ответил:

— Нет, не ошиблись.

Что еще мог я сказать? Правдолюбивая Кораблева окончательно сразила меня и теперь откровенно наслаждалась своей победой.

— И ты меня видел, — продолжала она неумолимо. — Я еще удивилась, почему это ты видишь меня и не здороваешься? Или, может быть, мартышка к старости…

Она не докончила, придвинула к себе чашку, шумно отхлебнула уже остывший чай.

Мы все молчали. Тая вынесла на кухню грязные тарелки, потом вернулась снова, держа в руке чайник.

— Валерия Петровна, я вам подолью горячего чаю. Хотите?

— Не откажусь, — ответила Кораблева и, пока Тая наливала ей в чашку горячий свежезаваренный чай, заговорила снова: — Со мной лучше не связываться. У меня память хрустальная, все сразу отражает. Уж если я сказала — двадцать третьего, значит, двадцать третьего, это уж, будьте спокойны, как в аптеке! Значит, Василий Прокофьевич скончался двадцать третьего же? Когда? Утром? Днем?

— Вечером, без десяти шесть, — ответила Таина мать.

— Понятно, — сказала Кораблева.

Я сидел, не поднимая глаз. Вот оно, заслуженное наказание за мою подлость! Или нет, это не только подлость, но и предательство? Какие же слова отыскать для своего оправдания? Что сказать? Чем объяснить все, что было?

Вскоре Кораблева ушла. Довольная, она всегда лучилась радостью, когда удавалось кому-нибудь хорошенько напакостить, она даже мне улыбнулась и пожелала хорошо учиться в текущем году.

Тая закрыла за нею дверь и снова вернулась в комнату. Ее мать сказала:

— Таинька, я пойду спать…

— Хорошо, мама, — сказала Тая. — Спокойной ночи.

Мать кивнула мне, она была все-таки воспитанной дамой, и потом я находился в ее доме, но я знал, что с этой минуты она прочно возненавидела меня. Мы с Таей остались вдвоем.

Я молчал, не знал, что сказать, как вообще начать разговор. Тая тоже молчала. И тогда я решился, чтобы как-то прервать это тягостное молчание.

— Тая, — сказал я. — Послушай, тут ведь все не совсем так, тут вот как было…

Она взмахнула рукой, как бы отметая все то, что я говорил.

— Не надо, Валя, — сказала она просто. — Не надо ничего говорить… — Помолчала и добавила: — Я ж тебя, как видишь, ни о чем не спрашиваю…

— Я знаю, — сказал я. — Все понятно. Но выслушать-то меня ты, надеюсь, можешь?

Она спросила устало:

— Выслушать? Зачем?

И впервые посмотрела на меня, а до того, я видел, она избегала встречаться со мною взглядом. В глазах ее я увидел непритворную усталость и еще горечь, бесконечную, неистребимую, отчаянную горечь.

— Я всегда не любила выяснять отношения, — сказала Тая. — Должно быть, ты успел заметить эту мою особенность.

— Успел, — сказал я. — Но послушай, ты можешь, наконец, меня выслушать?

Она медленно покачала головой. А я подумал: «Вот и не надо ничего! Что я могу сказать? Ничего не надо придумывать, она же все равно ничему не поверит…»