Истории от первого лица (Повести. Рассказы)

Почему-то так получается частенько, что самые наши задушевные разговоры происходят возле входной двери, когда мы прощаемся и все никак не можем расстаться.

— Вот еще одна забота, — говорит Наташа, — чего-то она у меня расклеилась, горло барахлит, ноги болят…

— Пойди с ней к врачу.

— Попробуй уговори ее. Боится, что доктор уложит в постель, даст больничный, а она все храбрится, утверждает, что от нее бегут все болезни, как черт от ладана.

Помедлив, Наташа говорит:

— Когда-никогда, а все равно Серж ее выживет.

— Может быть, его сперва выживут?

— И так может случиться. Только все равно придет новый главный, он ее тоже спровадит. Зачем она ему? Занята всего лишь в одном спектакле, новых ролей не предвидится. И потом, в самом деле, сколько можно? Она же не заслуженная, не народная, не любимица публики, — так, в общем-то прокуковала всю свою жизнь на выходных…

Должно быть, в этот миг мы обе охвачены одним и тем же чувством: жалостью к Веронике Степановне; не самая веселая участь досталась ей на долю, чего уж тут веселого, до старости оставаться маленькой актрисой на незаметных ролях?

А ведь тоже училась некогда в студии, играла в ученических спектаклях, волновалась, впервые выйдя на сцену, сама же рассказывала, что великая Яблочкина верила в ее звезду, а Михаил Михайлович Тарханов, тот прямо так и утверждал: «Ты, Вероничка, будешь замечательной артисткой. Помяни меня!»

И она помнила об этих словах, держала их в своем сердце, мечтала о большой сценической карьере, об успехе, о популярности у зрителей…

— Ты только не показывай вида, что тебе ее жаль, — тихо говорит Наташа.

— Ладно, не буду.

— Хорошо, если бы они с папой помирились, — продолжает Наташа, — а то правда, подумай сама, чего им жить одиноко, каждый у себя?

— У папы нет семьи?

— Была. Теперь опять он почему-то один.

— А он что, писал тебе о том, что опять один?

— Да нет, ничего он не писал, но я же умею между строчек все, что надо, прочитать. Достались же мне родители, что один, что другая, просто беда с ними!

Наташа шумно вздыхает и смеется: наверное, она нарочно смеется, чтобы я не вздумала пожалеть ее. А я и не собиралась ее жалеть.

Да она и не приняла бы от меня не то что жалости, а самого обыкновенного сочувствия.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли в дверях, если бы не раздался голос Вероники Степановны:

— Наташенька, дочка, дай мне грелку, слышишь?

— Слышу, — отзывается Наташа, — что, опять ноги болят?

— Не очень, но все-таки…

— Сейчас принесу.

Я бегу к себе по лестнице наверх. Наташа все еще медлит уйти, стоит в дверях, глядя мне вслед.

— Ей с ее больными ногами только собаки не хватает!

Я останавливаюсь, гляжу на Наташу сверху вниз.

— А с собакой ей веселее будет…

— Думаешь? — спрашивает Наташа. Задумчиво качает головой. — Неужели, правда, веселее?

Мне кажется, Наташа уже решила. Рано или поздно, а собаке суждено у них появиться…

ТЕТЯ ЧАЙПИТЬ

Случались в моей жизни люди, которые, казалось бы, прошли мимолетно, но я их запомнила и порой представляю себе их так ясно, словно только вчера расстались, и мысленно говорю с ними, и думаю о них…

Где теперь тот загорелый, черноглазый мальчик, что поднес мне однажды чемодан от вокзала до гостиницы в Конотопе?

Уже вечер спустился над городом, не было ни машин, ни трамваев, и я стояла на привокзальной площади, не зная, куда идти, в какую сторону. И тут подошел он, спросил:

— Тетенька, вы приезжая?

— Приезжая, — ответила я.

— А вам что, в гостиницу, поди, нужно? — продолжал он. — Идемте, я провожу вас…

— А ты знаешь дорогу? — спросила я.

Он взял мой чемодан, улыбнулся через плечо.

— Как же, конечно!

До сих пор помнится его крепкая загорелая ладонь, державшая ручку чемодана, и смуглое лицо, и короткие, ежиком стриженные темно-русые волосы.

Мы дошли тогда до гостиницы, и я вынула рубль, хотела заплатить ему, но он заложил руки за спину, не глядя на меня, пробормотал:

— Зачем? Я же так, мне нетрудно.

И побежал. А я все стояла, смотрела ему вслед, и было так совестно за этот свой несчастный рубль…

Живет ли на свете толстая, добродушная хозяйка маленького домика на Цимле?

Помню, она удивила меня, сказав:

— Я — счастливая, дальше некуда!

Был дождь, осенняя непогодь, когда я ввалилась к ней в дом, попросилась приютить на ночь, и она, не говоря ни слова, вздула самовар, накрыла на стол, а я все медлила сесть за стол, потому что до того отрадно было сидеть возле теплой печки тогда, когда за окнами бушует гроза, ветер завывает в трубе и немилосердно раскачивает хлипкие ставни…

Мы проговорили с нею до поздней ночи.

Она была одна-одинешенька на всем свете, все близкие перемерли, и жилось ей, должно быть, не так уж весело, но какая же у нее была открытая, распахнутая навстречу людям душа, как искренне умела она радоваться чужой, пусть даже и далекой для нее радостью…

Я спросила, не скучно ли ей жить одной, не бывает ли тоскливо, особенно вечерами.

Вот тогда она мне и ответила:

— А когда скучать? Я ведь счастливая, дальше некуда!

— Чем же вы такая счастливая? — подивилась я.

— А всем. Потому как для людей живу, а они в свой черед для меня…