Истории, рассказанные у камина

«Чтобы мир узнал, что Оскар Уайльд не умер. Его мысли продолжают жить в сердцах тех, кто даже в зрелом возрасте способен слышать разносящуюся по холмам флейтоголосую песню красоты и замечать те места, где ее белые ступни стряхивают утреннюю росу с первоцветов. Сейчас одни даже воспоминания о красоте мира – неизъяснимая боль. Я всегда был одним из тех, для кого существовал зримый мир. Я преклонял колени пред алтарем видимых вещей. Для меня каждая кровавая полоса на лепестке тюльпана, каждый изгиб раковины, каждый оттенок краски моря имел свое значение, свою тайну, возбуждал фантазию. Остальные могут тянуть бледный осадок из чаши мысли, я же предпочитаю красное вино жизни».

Это еще один редкий по красоте образчик литературного дара. Если художник опознает Рубенса{112} по цветовой гамме картины или скульптор, видя античную статую, говорит, что ее мог изваять только Фидий{113}, то я утверждаю, что любой человек, наделенный достаточным чувством ритма прозы, может приписать эти прекрасные строки только Уайльду и никому другому. Его печать стоит здесь на каждом слове, что может увидеть каждый, кто не будет отворачиваться. Наш мир, занятый обыденными делами, похоже, сейчас не имеет времени на великие вопросы жизни и смерти.

Оба этих прекрасных пассажа и еще несколько, почти не уступающих им, были получены в течение одного спиритического сеанса 8 июня 1923 года. Их записывал мистер Соал, в то время как миссис Доуден держала ладонь на его руке. Следует заметить, что во многих формах медиумичества сочетание двух человеческих аур позволяет достичь лучших результатов, чем каждая из них отдельно.

Циничный юмор Уайльда и свойственная ему определенная заносчивость живо проявляются в следующих пассажах:

«Быть мертвым – самая скучная штука в жизни. Если, конечно, исключить брак и обед со школьным учителем».

Не удовлетворившись одним из своих же образов, он пишет: «Стоп! Стоп! Этот образ несносен. Вы пишете, как преуспевающий бакалейщик, который после торговли свининой решил заняться поэзией».

Когда кто-то упомянул о том, как на его счет острил Уистлер{114}, он написал: «Желая кого-нибудь опошлить, Джеймс всегда начинает с себя» [12].

Или еще:

«Я не хочу нагружать вас подробностями своей жизни, которая была подобна свечке, оплывшей на конце. Я бы предпочел, чтобы меня считали медиумом, через которого красота проходила в этот мир, очищаясь, как аромат розы».

Его критика собратьев по перу была горькой и несправедливой, но остроумной.

«Я хорошо знал Йейтса{115}… Причудливый ум, но его до того переполняло внутреннее раздутое счастье, что тот крошечный кувшин поэзии, который у него имелся, исчерпался еще в самом начале его карьеры… Капелька красоты, страшными усилиями растянутая на многие годы».

То и дело встречаются пассажи, представляющие огромный интерес для опытного медиума тем, что дают понять, как выглядит та сфера, по которой движется Уайльд, что замедляет его движение вверх, и какие ограничения заставляют его постоянно восклицать: «Бедный Оскар Уайльд!» Для него земля – это воспоминания, и его едкая остроумная болтовня – не более, чем щит. Истинная переполняющая его горечь, горечь, которую, как мне кажется, могло бы смягчить проявление жалости или мудрый совет с этой стороны, проскальзывает в отдельных пассажах, которые полны чувств.

«Я скиталец. Я обошел весь мир в поисках глаз, которыми мог бы видеть. Иногда мне бывает позволено заглянуть за эту завесу тьмы, но глазами, от которых моя тайна будет всегда скрыта. Я буду ждать благословенного дня, чтобы всмотреться еще раз».

На нашем языке это означает, что время от времени ему удается получить контроль над медиумом, что дает ему возможность снова получить доступ в материальный мир. Его беда в том, что он хочет вернуться обратно, а не подниматься выше. Надо сказать, он подыскивал себе довольно странных медиумов.

«Мне открылись самые удивительные места. Глазами смуглой тамильской{116} девушки я смотрел на чайные поля Цейлона, глазами курда-кочевника{117} я увидел Арарат{118}… Однажды на прогулочном пароходе, плывущем к Сен-Клу{119}, я глядел на зеленые волны Сены и огни Парижа глазами удивленной маленькой девочки, пристававшей с расспросами к матери, и удивлялся почему».