История

2. Когда наступил праздник мученика Прокопия*, Контостефан выводит войска на сражение. Сам надевши панцирь и полное вооружение, он приказывает и всем другим сделать то же. Тогда каждый вывел свой отряд и построил его в боевой порядок. Чело фаланги предводитель предоставил самому себе, правое крыло занял Андроник Лапарда, а левое — другие таксиархи, которых предводитель взял с собой на войну. В небольшом расстоянии от того и другого крыла он расположил в боевом порядке и другие фаланги для того, чтобы они могли вовремя поспеть на помощь утомленным легионам. Но между тем как Андроник располагал таким образом войско и {196} приготовлял его к бою, вдруг является посланный от царя с грамотой, в которой предписывалось отложить сражение в этот день, как несчастный для дел воинских, и перенести его на другой, который и был назначен в той же грамоте. Взяв грамоту, предводитель положил ее к себе за пазуху, не обратил внимания на то, что в ней писалось, и не открыл бывшим с ним военачальникам полученных приказаний, но искусно ввел их в обман, заведя разговор о предметах посторонних. Отменялся же назначенный день, как предзнаменующий несчастье и решительно невыгодный для сражения, потому, что Мануил все важнейшие и величайшие дела, в которых счастливый и несчастный исход зависел от Бога,— не знаю почему,— поставлял в зависимость от взаимного соотношения звезд, от известного их положения и движения и слова астрологов принимал за изречения оракулов. Но Андроник нисколько не обратил внимания на это предписание и, зная, как много пользы не раз приносило борцу и небольшое ободрение со стороны того, кто натирает его маслом, обратился к войску, чтобы одушевить его к наступающей битве, со следующей речью: «Римляне! Помните о воинской доблести, помните и не допускайте ни одной мысли, недостойной славы и настоящего случая. Вы хорошо знаете, что и дикие звери боятся нападать и в испуге бегут, когда кто отважно наступает на них; а кто боится смело стать против них, тех легко и заживо пожирают, {197} как лакомую пищу. Так и с этими звероподобными варварами нужно быть неустрашимым, чтобы в противном случае, заболев бесславным недугом трусости, не подвергнуться их игу: трусость не спасает, а губит,— это обыкновенное следствие пороков, которые противоположны добродетелям, хотя близки к ним и как бы смежны с ними. К тому же не мы одни подвержены ранам и смерти — и враги наши сделаны не из меди. Не они только покрыты железными бронями и сидят на быстроногих конях — и у нас все то же, и мы сражаемся не с обнаженными телами. Пусть неприятели опытны в войне, но и мы не потеряли способности сражаться. У них и у нас одно и то же устройство тела, одна и та же опытность в войне и одинаковое вооружение; я не хочу теперь говорить о том, что насколько мы превосходим варваров красноречием и образованностью, как люди искусные в слове и не имеющие недостатка в умственных способностях, настолько же выше их и по военному искусству, и по воинской дисциплине. Да мы уже и состязались в бою с пэонийцами, нападали на их землю и опустошали ее. Сразимся же и теперь с ними, как уже привыкшие к победам, и тогда,— верьте, мужи, верьте, соратники, вы увидите ваших жен и детей. Тогда этот глубокий Дунай воздвигнет гласы гибнущих варваров и поглотит их в своих пучинах, а кровавые волны его, катясь далее по странам, через которые он протекает, изумив жителей своею необы-{198}чайностью, громко расскажут о поражении пэонийцев и возвестят о победе римлян. Но надобно также иметь в виду и то, что пославший нас на эту брань совершенно положился на нас и, ласкаясь приятными надеждами, которые мы внушили ему, дав обещание подвизаться до последних сил, едва ли уже не считает пленных и не мечтает о величии победы. Не посрамим же и его да не сделаем зла и самим себе, упав духом перед лицом опасности, которая не может кончиться ничем, хуже смерти! Великие бедствия не любят отступать назад: здесь и немного уступить — значит все погубить».