История

Недостоверность, сама невозможность рассказанного Лукианом изобличается без труда. Во – первых, деление на девять книг не принадлежит самому автору, тем менее наименование их музами. Для обозначения предыдущих и последующих частей своего труда Геродот пользуется неопределенными выражениями вроде: «в другом рассказе» или повести, предании (εν αλλω λογω II, 38; VI, 39), «в первом из рассказов (εν τω πρωτω των λογων V, 36), «в последующих рассказах» (εν τοισω οπισω λογοισι I, 175) и т. п. Искуственность и, так сказать, насильственность нынешнего деления ясно показал Ад. Бауэр* в своем исследовании «Die Entstehung des Herodotischen Geschichtswerkes» (1878); гораздо раньше его А. Кирхгоф по рассмотрении плана сочинения пришел к выводу, что деление на девять книг не могло исходить от Геродота, так как не имеет ничего общего с подлинным распределением всего материала. Кроме того, как примирить с рассказом Лукиана о появлении Геродота из Галикарнасса на Олимпийских играх присутствие в сочинении историка указаний и намеков на события Пелопоннесской войны, т. е. после 431 года[19]. Деление на девять книг, уже известное Диодору Сицилийскому (IX, 37. 6), т. е. в I веке до Р. X., происходит от александрийских грамматиков; обозначение книг именами муз должно было последовать позднее. Во – вторых, сочинение Геродота не могло восхищать эллинов в такой степени, как рассказывает о том Лукиан, потому что далеко не все эллинские государства изображены историком в выгодном свете: многие города в знак покорности поспешили выдать персам землю и воду, и настоящими спасителями Эллады Геродот называет одних афинян. «Здесь я вынужден высказать мнение, – замечает историк, – ненавистное для большинства эллинов, но не стану умалчивать о том, что считаю истиной: если бы афиняне из страха перед угрожающей опасностью покинули свою страну или, не покидая и оставаясь на месте, отдались Ксерксу, никто бы не решился выступить против царя на море» (VI, 139)[20]. В – третьих, само содержание Геродотовых «историй», изобилующих географическими и топографическими показаниями и соображениями, целыми перечнями царей, ссылками на предыдущие и последующие части труда, делает невероятным чтение их на Олимпийских состязаниях, для чего потребовалось бы несколько дней кряду. В – четвертых, Геродот ни при жизни, ни долгое время после смерти вовсе не пользовался той славой, в ореоле которой образ историка рисовался позднейшему ритору; но об этом подробнее после. Наконец, судя по характеру речи Лукиана о Геродоте, рассчитанной на то, чтобы позабавить слушателей занимательными рассказами, сам автор ее не придавал нарисованной выше картине значения фактического известия. К тому же мы не имеем решительно никаких оснований, следуя за Лукианом, переносить веков за пять – шесть назад обычай II столетия нашей эры читать исторические сочинения на Олимпийских играх, обычай, о котором свидетельствует Дион Хризостом*.

Таким образом, в рассказе Лукиана соединилось, кажется, все, чтобы сделать ясной саму невозможность сообщаемого им факта. Обстоятельный критический разбор его сделан впервые Дальманом, доводы которого повторены и подкреплены убедительнейшими соображениями у Мьюра и Шелля. Писатель II века по Р. X. имел перед собою обширную известность «отца истории», быть может, смутные предания о каких‑то чтениях Геродотовых историй самим автором; из этих двух элементов при крайней скудости биографических известий об авторе и при слабости приемов литературной критики он не постеснялся сложить эффектный рассказ, находящийся в противоречии и со свойствами самого сочинения, и с условиями Олимпийских состязаний в V веке до Р. X. Понятно, что известия о том же чтении в Олимпии более позднего происхождения, как, например, у Свиды* под словом «Фукидид», не могут служить подтверждением Лукиана, тем более что чтение Геродота приукрашено здесь сказкой о трогательной встрече двух историков в присутствии отца младшего из них. Следовательно, не только второстепенные подробности Лукианова известия возбуждают сомнение, но и сущность его оказывается плодом фантазии, мало справлявшейся и с историей, и с самим трудом Геродота; заключение это неизбежно помимо какой бы то ни было гипотезы о времени оставления историком Карии и пребывания его на Самосе.