История античной культуры

И все же новая религиозность новой эпохи не могла удовлетвориться одним только воскрешением прежнего. Она требовала, прежде всего, более интимного соприкосновения с божеством; возникло, хотя и сотканное из старых элементов, все же по духу новое религиозное представление — представление о гениях, или демонах. Древнеримский гений был «смертным богом человеческой природы», принципом физической жизни; признание бессмертия души повело к признанию бессмертия также и гения. С другой стороны, греческий демон еще со времени Гесиода считался духом-хранителем человека; но это поэтическое представление не было повсеместным и не имело опоры в культе, в то время как римский гений таковую имел, будучи чествуем ежегодно в день рождения (natalis) данного человека и призываем в клятвах. Теперь — между прочим, и под влиянием академической философии — демон-гений получает выдающееся место в народной религиозности. Это — существо, среднее между богом и человеком; он дается каждому спутником в момент его рождения и неустанно за ним следит, будучи свидетелем как его добрых, так и злых деяний; в минуту смерти он берет его душу и ведет ее к престолу вечного судьи, дабы дать там свидетельство о ее жизни и этим решить ее участь на том свете.

§ 15. Культ императоров. Но кроме того, мировой характер римской державы требовал такой религии, которая бы объединяла все ее части, будучи одинаково близка сердцу испанца и сирийца. Пробел был очень чувствителен; заполнил его, впредь до лучшего решения, культ императоров.

В этом для нас столь малопонятном и отталкивающем явлении следует различать две стороны: культ живого и культ почившего императора. Вторую мы скорее склонны извинить; и действительно, Августу без труда удалось провести обоготворение своего покойного отца Цезаря как divus[127] (но все же не deus[128]) Julius и посвятить ему храм и жрецов. Она вытекает довольно естественно из признанного еще в республиканскую эпоху (выше, с.290) догмата «omnium animos immortales esse, fortium bonorumque divinos» (Циц. О зак. II, 27). Внешним средством для этого обоготворения была так называемая консекрация в торжественном заседании сената; это нужно понимать не в том смысле, будто сенат своим постановлением вводит душу человека в сонм небожителей, а только в том, что он определяет ей почести со стороны живых. Понятно, что после своей смерти и Август удостоился такого же культа под именем divus Augustus; кощунственной комедией была консекрация слабоумного Клавдия вследствие тщеславия Нерона, желавшего называться divi filius[129]. Продолжалась консекрация и при Флавиях, и при Антонинах, и при Северах; число divorum[130] росло и росло, но среди всех двое преимущественно пользовались любовью потомков — Август и Марк Аврелий.

Другое дело — культ живого государя. Положим, на Востоке и он не встречал затруднения, так как был подготовлен культом эллинистических царей (выше, с.238); но то был Восток. В Риме он в этой форме был немыслим; зато тут сам собой напрашивался культ гения правящего императора. Таковой издавна существовал в каждом доме; гений домохозяина был священен для familia (выше, с.288), ему приносились жертвы и им клялись. Так и гений императора занял место рядом с обоими государственными Ларами (выше, с.291); этим дело пока ограничилось. Конечно, если поэтам было угодно называть императора прямо богом, то за это их не карали; но никаких божеских почестей разумные императоры в первые два столетия для себя не требовали. Смута и здесь ускорила развитие; государь стал dominus[131], постоянными эпитетами всего, к нему относящегося, стали sacer и sanctus[132]; наконец, Диоклетиан потребовал, чтобы перед ним падали ниц. Этим ориентализация римской императорской власти была завершена.

Как бы то ни было, а в лице императора и divorum Римская империя получила единый для всех ее народов объект почитания. Важность этого нововведения сказалась с особой силой в римской армии: для нее объединяющий культ был необходим, а другого в наличности не имелось. И вот бюст императора занял место под орлами легионов, и у его алтаря приводили воинов к присяге. Но этот исход, устраняя одно затруднение, создавал другое: в этой армии находились люди — и чем далее, тем их становилось более, — которым их совесть запрещала признавать божественность императора и вообще какого-либо иного бога, кроме Того, которому они поклонялись. Но об этом речь впереди.