История античной культуры

2. В мистических учениях Деметры и Диониса зарождается впервые для греков идея «лучшей участи» после смерти, которую человек может себе обеспечить еще при жизни. Сначала это обеспечение предполагается чисто сакральным, не нравственным: средством признается посвящение в таинства, элевсинские и орфические. Но мало-помалу и в этой мистической области совершается морализация религии; условием к достижению «лучшей участи» ставится, кроме посвящения, и нравственная жизнь. Возникает идея загробного суда, рая для добрых, чистилища для «исцелимых» и ада (Тартара) для «неисцелимых» грешников. Правда, значения обязательных догматов эти идеи ни в нашу эпоху, ни вообще в античности вплоть до принятия христианства не получили; но все же круг их приверженцев расширяется, и эсхатологический эвдемонизм как санкция нравственного долга (выше, с.34), занимает место рядом с биологическим.

Идеалом нравственного поведения в нашу эпоху остается положительная arete в смысле доблести; она до такой степени родственна со славой, что часто отождествляется с ней. Добрым (agathos) признается тот, кто способен принести наибольшую пользу друзьям, причем прибавление «и наибольший вред врагам» допускается, но не обязательно: еще Питтак сказал, что «прощение сильнее возмездия». Нравственные преимущества считаются естественным придатком физических, идеальный муж — это «прекрасный и добрый», kalos kai agathos, полная arete совпадает с kalokagathia.

На вопрос, как добывается arete, всеобщая уверенность отвечает: рождением. Воспитание необходимо, но оно только укрепляет и сохраняет врожденную arete — вера в «научимость добродетели» принадлежит лишь следующей эпохе. От добрых рождается добрый — отсюда важность «евгении» (благородства). Последовательно развитие этой идеи, вообще подтверждаемой опытом (сравните современное учение о наследственности), дает так называемый биологический аристократизм; но пренебрежение различными факторами (отчасти уловимыми, отчасти нет), ведущими к вырождению, превращает этот научно правильный биологический аристократизм в научно несостоятельный сословный аристократизм — политическую сигнатуру нашей эпохи. Аристократы охотно называют agathoi себя, kakoi («худыми») — низкорожденных, независимо от того, оправдали ли породу те и другие; в этом и заключается иллюзия сословного аристократизма (сравните такое же развитие русского слова «благородный»).

А впрочем, наша эпоха с ее могучим колониальным движением, с ее частыми внутренними переворотами дает широкий простор для проявления arete в указанном смысле: для нее характерен такой размах жизни, которого мы в дальнейшем уже не находим вплоть до Александра Великого. Жизнь бьет ключом, и положительное к ней отношение чувствуется повсюду. Средоточием этой жизни представляется агонистика и ее поле — «эллинские» игры в Олимпии, Дельфах («пифийские»), Немее Арголидской и под Коринфом («истмийские»). Здесь, под покровительством «эллинских» богов, создается тот культ победы, культ славы, культ arete, который навсегда сохранил за этой последней ее эллинский положительный смысл.

Что при этих условиях и отношение к жизни было положительным, разумеется само собой. Правда, это, опять-таки, была практика; теория пошла отчасти по другому пути. Нарождающийся эсхатологический эвдемонизм не мог не содействовать обесценению земной жизни; на почве таинств Диониса возникла грустная «мудрость Силена» (Plut. Consol. 27):

Лучше всего — не родиться тебе, земнородное племя;
Жребий второй — поскорее порог преступить преисподней.

На той же почве последователи орфизма, признававшие многократное воплощение души («круг рождений»), возносили к своему богу молитву:

Дай нам свободу от круга и отдых от мук неустанных.

Но и певцы Аполлона не скрывали от себя скоротечности человеческой жизни: «человек — сон о тени дыма». Только они прибавляли: «но если его краткую жизнь озарит слава, он становится равным богам». В этой возможности оправдание жизни — оправдание, сильное для тех сильных, которые тогда задавали тон. Условием славы была arete, условием же arete — «благородство»; оправдание жизни было для «добрых», согласно аристократическому духу нашей эпохи. Делом следующей, демократической эпохи было — расширить их круг и сделать общедоступными те ценности, которые наша добыла для немногих.

Глава II. Наука

§ 12. На пороге нашей эпохи стоит усвоение греками финикийского алфавита, то есть того, которым с некоторыми изменениями пользуемся и мы. Они, однако, не ограничились простым его заимствованием, а внесли следующие важные улучшения: