История атомной бомбы

Мейтнер знает, что как химики Ган и Штрассман, должно быть, правы, но как физик она не может удовлетвориться своим недостаточным пониманием ядерной реакции. Летом 1936 года Штрассману однажды показалось, что среди короткоживущих радиоактивных веществ урана промелькнул барий, элемент с порядковым номером 56 — для Мейтнер это вещь невозможная. Она отговаривает Штрассмана от дальнейших поисков в этом направлении: по ее словам, это может быть только «эффект загрязнения». Ган, Мейтнер и Штрассман публикуют статью, в которой подтверждают несомненное открытие четырех трансурановых элементов. Но для Лизы Мейтнер физические процессы при облучении урана нейтронами — неожиданно сложные, еще непонятные — имеют такое же большое значение, как и сами трансурановые элементы. К этому времени уже никто больше не вспоминает ни в Беркли, ни в Кембридже, ни в Париже, ни в Цюрихе идею Ноддак о расщеплении ядра на фрагменты приблизительно одинаковой величины.

В то время как трио в Далеме с их современнейшей аппаратурой работает на мировом уровне, Лео Силард в Лондоне постоянно носит свое мобильное оборудование с собой в двух кожаных дорожных сумках. Неподалеку от своего отеля он снял две комнаты, которые превращаются в атомно-физическую лабораторию, как только он переступает порог и распаковывает содержимое своих сумок. В сменное белье завернуты: счетчик Гейгера, блок парафина, усилитель, металлическая фольга в коробках из-под сигарет и записная книжка. Его источник нейтронов — это проверенная смесь из радона и бериллия. Добытые здесь и опубликованные им сведения о поглощении нейтронов в облученных атомных ядрах производят впечатление даже на Нильса Бора и Эрнеста Резерфорда, который еще недавно выгнал его из своего института. В сентябре 1935 года Лео Силард предлагает британскому Адмиралтейству два своих патента на ядерные цепные реакции при критической массе. Он отказывается от лицензий и гонораров. Для него важно только одно: чтобы его идеи сохранялись как военная тайна. Он хочет уберечь их от попадания в руки немцев.

Двенадцатого декабря 1935 года супруги Жолио-Кюри получают Нобелевскую премию по химии. Они доказали, что химические элементы могут — путем облучения — превращаться в искусственные радиоактивные элементы. В заключение своей речи Фредерик Жолио говорит об удивительном прогрессе естественных наук и предостерегает от разрушительного аспекта высвобождения атомной энергии. «Ученые, которые по собственному произволу расщепляют элементы и пересоставляют их заново, вызовут и трансмутации взрывного типа, а именно настоящие химические цепные реакции». Тем самым у него получается — намеренно или нет — ссылка на Альфреда Нобеля, изобретателя динамита. Жолио говорит не о трансформациях, а о трансмутациях, которые могут привести к уничтожению мира — совершенно в смысле алхимической традиции, которой не чужды и Резерфорд и Содди.

Глава 6. Расщепление ядра

«Внешний мир и впрямь отвратителен, а вот работа хороша», — пишет Вернер Гейзенберг своей матери осенью 1935 года. За два года до этого он удостоен Нобелевской премии по физике и считается самым значительным физиком Германии. Однако во внешнем мире воцарился режим, который обязывает Гейзенберга — как должностное лицо — начинать каждую лекцию гитлеровским приветствием и больше ни в статьях, ни в докладах не упоминать имени Эйнштейна. Теперь есть немецкая физика и еврейская физика, что ведет к абсурдным выводам о законах природы первого и второго сорта. Для арийской физики — так аргументируют ее представители — достаточно фундамента ньютоновской механики с основополагающими понятиями силы и энергии. Теория относительности и квантовая механика, напротив, есть издевательство над здравым смыслом человека и искажение физической реальности, пустая фикция. Два физика-нобелиата Филипп Ленард и Иоганнес Штарк с их непомерным влиянием вознеслись чуть ли не в хранители священного Грааля от «немецкой физики», и их кампания травли «против эйнштейнизма в Германии» нацелена и лично в Вернера Гейзенберга. Предполагалось, что он станет преемником Арнольда Зоммерфельда в Мюнхене. Все формальности для этого уже исполнены. Сам Гейзенберг всегда рассматривал свою профессуру в Лейпциге лишь как промежуточное решение. Он ничего не желает так страстно, как возвращения в свой любимый родной город. И тут Штарк поднимает шум против назначения на эту должность Гейзенберга, мол, он ее недостоин, поскольку он «дух от духа Эйнштейна». Упрек в «еврейском мышлении» при гитлеровской диктатуре равносилен угрозе существованию. Этот упрек должен запугать человека и напомнить ему о судьбе его еврейского коллеги.