История болезни

На каждой из этих шести граней-стен освященный с четырех сторон квадрат, в каждом из которых живет своей жизнью закручивающееся в воронку пространство, и каждое из них восхитительно неповторимого цвета, своей глубины и скорости движения вместе создают ощущение абсолютной гармонии всего пространства. Я не сразу понимаю, что в действительности, - это написанные какими—то необычными красками картины, а весь потрясающий эффект - это необычная техника, безупречное чувство цвета и талантливо подобранное освещение. Но это совсем не важно, потому что эффект живущих своей жизнью миров абсолютно реален.

— А и ты тут, - обратился один из игроков, в котором я по голосу узнала Артиста, к моему собеседнику. - Все наблюдаешь. Пора бы и тебе присоединиться.

— Благодарю. Но я никуда не спешу.

- Ну, что, господа, начнем?

- Да, мы, по-моему, никогда и не прерывались.

Раздался какой-то странный и неожиданный звук и грубая, тяжелая, со знакомым перстнем рука, выбросила на стол игральные кости.

- Знай наших. Одиннадцать.

- А ты все выиграть хочешь, и как тебе не надоест. Каре тузов, - веером легли на стол карты, только блеснула голубым сиянием на изломе бриллиантовая запонка в белоснежном манжете.

- Не заноситесь, господа, вам шах. - Короткопалая, маленькая, с не очень чистыми ногтями, почти детская рука со стуком, скорее присущим залихватской игре в домино, передвинула фигуру на неизвестно откуда взявшейся шахматной доске.

- Что происходит, - наклонилась я к молодому человеку, невозмутимо курившему посреди всей этой фантасмагории. Я хваталась за его невозмутимость, как за соломинку.

- Пока не знаю, может дуэль, а может так, побеседовать решили. - Я же сказал вам - молчать и смотреть - это лучшее, что вы можете сделать.

- Ну, ладно, я, мне терять нечего, давно с этим сукиным сыном связался, мне только на Бога уповать, на милость его, мне дороги обратной нет, - разве могла я не узнать рык Ивана и его напор, в котором горючей смесью слышался каприз избалованного дитяти и уверенность привыкшего к власти хозяина, - Но ты, Вадимыч, ты же - художник, ты миры творишь, людей любишь, тебе это зачем: игра, азарт, риск? Тебе-то что глушить, от чего прятаться?

- Опять, ты Иван, за свое, - тот, кого я называла про себя Артистом, а Иван назвал Вадимычем, неспешно тасовал карты, и говорил также неспешно, голосом глубоким и тихим, но низкая гармоничная вибрация, вызывающая в памяти ровное гудение колокола, делала каждое его слово не только ясно слышным, но и проникающим не через уши, а через тело, куда-то глубоко и навсегда. - Сколько раз говорили: я ни отчего не прячусь и ничего не глушу. Я играю Иван, просто играю, помнишь, как в детстве с цветными стеклышками играли для удовольствия, для красоты.

- Где ты тут красоту нашел? Мерзость все это и грех.

- Да, брось ты, Иван, сам себе пугать, - скрипучий, подхихикивающий и одновременно елейный голос Демона был почти миролюбив, он даже попытался успокаивающе похлопать своей ручкой Ивана по запястью, но тот отдернул ладонь из круга света с такой скоростью, как будто к нему пыталась прикоснуться змея. - Что ты злишься, все у тебя хорошо. Денег, сам не знаешь сколько, дела идут, жив, здоров, женщины какие хочешь, только мигни, - и Демон опять неприятно, с каким-то дребезжанием захихикал.

- Я всегда говорил, что играть может только свободный человек,- мой собеседник наклонился почти к самому моему уху, знакомый навеявший приятное, но такое неуместное сейчас воспоминание чуть терпкий запах модного мужского парфюма вернул меня в происходящее.- Такие, как ваш любезный Иван и приводят к тому, что игра выглядит в глазах общества занятием недостойным и даже опасным.

- Что ты меня моей удачей попрекаешь. Я за все заплатил! - казалось, Иван сдерживается из последних сил.

- За все ли?

- Чего тебе еще? Смерти моей хочешь?

Мерзкое хихиканье прервал совершенно бесстрастный голос третьего участника этой фантасмагории.

- Стрейт-флеш, господа.

- Двенадцать! - победно рявкнул Иван, еще раз бросая кости.

- Извините, но вам опять шах.

- Да у вас всегда шах, - неожиданно с усмешкой в голосе произнес Вадимыч. - Сколько помню, вам никогда не удавалось объявить кому-нибудь мат.

- Ты что, какой мат. Ты знаешь, что такое его мат? - рука Ивана как-то странно взметнулась, то попадая в светлый, круг, то исчезая. Я с трудом поняла, скорее догадалась, что он истово перекрестился.

- Ты, что же боишься его? - голос был ровен и бесстрастен.

- А ты, значит, смерти не боишься?

- Я не боюсь. При жизни смерти бояться - при жизни и умереть. В живом должна жизнь жить, а впустил в себя смерть, считай, умер.

- Так, что же вам и умереть будет не жаль?

- Может быть, и жаль. Но если я знаю, что солнце вечером зайдет, так мне что прикажете с утра об этом горевать. Нет уж, увольте. Я намерен радоваться ему сполна, с первого луча до последнего. А потому не в вашей власти мне мат поставить. Не вы мою игру начинали, не вам и завершать.