История болезни

Крупная, статная, с характерным лицом северных русских красавиц, которых так изумительно писала Серебрякова. Чуть раскосый разрез зеленых глаз, чуть лисье лицо, стильная стрижка и волнами стелющаяся энергия. Молодая и веселая женщина, которая, чуть посторонясь, стояла в дверях, спокойно дожидаясь, пока совершенно растерявшийся посетитель отбросит свои представления о том, как должна выглядеть известная очень многим, горячо рекомендованная ему бабка-знахарка, примет ситуацию такой, как она есть и войдет, наконец, в дверь.

Я смотрела на нее с не меньшим изумлением, чем посетитель.

Она видела его внутреннюю борьбу. Она-то видела. А я, я откуда это знала? И кто такой «батюшка»? И почему встречу отводил, если на роду написано?

Он так долго сомневался - идти, не идти, он не верил во все эти глупости, он никогда врачам-то дорогущим, своим и заграничным особенно-то не верил, а тут бабка. Но он так устал от этого неопределимого никем недуга, от заумных слов, пустых обещаний, что в момент слабости поддался-таки на уговоры и приехал в этот дальний непрестижный, еще хрущевской застройки район. Смущенно приткнул свой холеный BMW среди отечественных заезженных лошадок и явно со свалки привезенных «опельков» и «фордиков». Ему казалось, что из всех окон, из-за цветных клетчатых и тюлевых занавесок выглядывают любопытные вездесущие старухи и осуждающе покачивают головами: «Ишь здоровый-то какой, холеный, сытый и туда же лечиться». Он ожидал увидеть пожилую опрятную деревенского вида бабульку, среди травок, иконок и котов, выслушать ее благоглупости и с чувством выполненного долга, обещал все-таки, отправиться дальше.

Но он совершенно не был готов к этим веселым насмешливым глазам, сильной женской стати и спокойному интеллигентному голосу.

- Ну, так и будем на пороге стоять?

Он как-то еще смущенно потоптался, но уже проходил, как пригласили, неловко протискиваясь мимо нее. В узком коридорчике, еще потоптался, не зная, куда пристроить непременный у таких мужчин аксессуар, с каким-то совершенно нелепым почти неприличным названием «барсетка». Она уверенно поставила ее на столик у телефона, почти втолкнула его в комнату и, подмигнув мне, исчезла вслед за ним в комнате.

В квартире, казалось, что во всем доме, да и во всем мире, стало как-то вдруг неестественно тихо. Неожиданное праздничное возбуждение, куда-то внезапно исчезло, сменившись беспокойством и напряжением. Я заметалась по кухне и коридорчику, зачем-то сунулась в ванну, как кошка, обнюхивая этот странный дом, оказавшийся таким неожиданным, не замечая никаких признаков странной профессии хозяйки. Я ведь тоже, оказывается, ожидала каких-то знаков, примет, икон, амулетов. Квартира, как квартира. Средний достаток, ухоженная, чистенькая и очень женская. Напряжение схлынуло также неожиданно, как и возникло. Я остановилась посреди кухоньки, еще раз уже спокойно оглянулась вокруг, как у себя дома вымыла чашки, навела блеск и, закурив, опустилась все на ту же табуретку.

- Чего вскинулась-то? Сиди да слушай, коль уж пришла. Это я тебя звал. Замучился я с тобой. И так тебе подсказывалось, и сяк, а ты все дуришь, и дуришь. Катерина-то уж извелась вся, придешь, не придешь.

Голос шелестел у меня в голове, тихо, но очень отчетливо. Голос очень старого человека, который не тратит уже силы на интонации и эмоции, а журчит ровно и монотонно, как потаенный лесной ручей. Он шелестел, а я все глубже погружалась во внезапно накрывшую меня дрему и, еще помня о том, где я уже видела удивительный сон.

В комнатке простой деревенской избы, низкой совсем маленькой, в одно окно, с ничем не прикрытыми и не обитыми голыми стенами, где стоял только жесткий топчан с кинутым на него простым байковым одеяльцем, я сидела на лавке у стола, а напротив в древнем, как и он сам инвалидном кресле-каталке - старец. В простой поношенной, но чистой монашеской одежде, с совершенно седыми уже редкими от старости волосами и бородой. Маленький, худенький в каких-то нелепых в пластмассовой оправе очках. И все бы это вызвало, наверное, добрую, умильную улыбку, если бы не глаза, глаза, цвет которых был неясен, переменчив из-за мерцания свечи, но взгляд этих глаз соединял его и делал одним из тех, кто писан был на старых, темных иконах, стоявших за его спиной в красном углу этой кельи.

- Глупая ты, да пугливая. Умереть должна была, не умерла. Уж сколько лет прошло, а все в игрушки играешься, все никак жить не начнешь.

Мне казалось, что, практический неподвижный в своем креслице, он гладит меня по голове, и мне вдруг стало так хорошо, так покойно, и я откуда-то уже знала, что все уже случилось и откроется сейчас и, как было, уже не будет никогда.

- Ради дара твоего осталась ты жить. Смотришь, а не видишь, а когда видишь, то боишься знать. Времени у меня мало, потому говорю тебе: будешь к себе строга, а к людям добра, все у тебя и будет, нечего тебе кроме собственного страха бояться.