История болезни

Совершенно новое, сильное и незнакомое свечение резко и властно вторглось в пространство игры, мгновенно полностью его изменив. Тонкая, мерцающая закономерность, по которой я двигалась осторожно и на цыпочках, как индеец-следопыт, охотящейся на пугливого зверя, исчезла, смешалась, переплавилась в нечто такое, что ни оценить, ни увидеть я уже не могла.

Механически бросив на стол фишки, которые уже держала в руках, я вернулась в плотную повседневность и даже не отреагировала на небольшую стопку выигрышных фишек, которые придвинул мне Костя. Я впервые видела игрока, который играл, так же как и я, уходя из плотной реальности в пространственный мир. Нет, честнее будет сказать, что это я пыталась играть так, как этот солидный господин, который стоял у противоположного края стола.

* * *

А началось все совсем не с игры. Началось все с моей абсолютной неспособности прыгать через скакалку и играть в «классы». Нет, у меня не было никаких физических дефектов, просто занятия эти казались мне какими-то глупыми, нелепыми, но не участвовать в них, значило не участвовать ни в чем, незачем выходить гулять, не чем хвастаться, не о чем говорить. Самое ужасное, было в том, что дома, когда никто не видел, у меня все получалось, но стоило выйти во двор, и я запутывалась в скакалке и не могла попасть в нужный квадрат битой, а уж скакать из одной клетки в другую, ловко передвигая биту, вообще никогда не удавалось.

― Соня, сколько можно лежать и читать, иди гулять. ― заботилась о моем здоровье мать.

И я шла на эту каторгу, и стояла рядом с демонстрирующими виртуозные трюки девчонками во дворе, в надежде, что меня не заметят. И они не замечали.

― Соня, ты же не будешь играть?

― Да оставь ты ее в покое, она не умеет.

― Умею, просто не люблю. ― робко защищалась я.

Я не знаю, что случилось в то утро, когда в очередной раз выдворенная матерью во двор, спускаясь по лестнице с опостылевшей скакалкой в руках, я не увидела в дверном проеме черного хода ни двора, ни людей, ни соседнего дома. Из двери лился в не очень чистый и довольно обшарпанный подъезд ровный золотой свет, дверной проем казался рамой, которая с трудом вмещала это чудо и свет проливался внутрь и растворил в себе и вход в подвал и последние ступеньки. И я почему-то понеслась к нему, сломя голову, но даже не споткнувшись традиционно о высокий порог и не заметив крыльца, запрыгала ничего не понимая в этом свете, ощущая себя пустой, легкой, способной вот— вот взлететь.

― Ну, вот, а ты, Люська, говорила, что Сонька не играет с нами потому, что она корова и ничего не умеет, а она действительно просто не хочет. Смотри, как скачет и на одной, и на двух, и крестиком.

― Соня, ты чего?

Все уплотнилось, свет превратился в обычный солнечный день, и…я споткнулась. Так открылась для меня пустота, так получила я во владение тайну, которая спасала меня, поддерживала и помогала. И с которой я до сих пор не освоилась до конца.

* * *

А «солидный господин» продолжал свою игру. Он был в годах, крупный, одетый небрежно дорого, довольно длинные волосы взмокли от пота, но отстраненный взгляд и уверенные, спокойные движения рук многое могли сказать внимательному наблюдателю. Он даже иногда бурчал что-то, подобно всем игрокам, обвиняя дилеров в несоблюдении правил и преднамеренности, участвуя в общей игре всех завсегдатаев казино.

Довольно быстро сообразив, что мне за этим столом пока больше делать нечего, я поменяла фишки на кэш, и, старясь не привлечь к себе внимание столь заинтересовавшего меня господина, аккуратно отошла от стола.

* * *

― Соня! Со-о-ня-я! Ты меня слышишь? Сколько можно кричать? Сейчас же домой!

Снулая атмосфера разморенного жарой послеобеденного двора развеялась. Мать высунулась из окна кухни, выходившего во двор, растрепанная, в халате, только что от плиты или стирки. Двор, как продолжение дома… Ее зычный, с нарастающим раздражением голос разносился по всему двору, и мы игравшие в дурака в его противоположном конце, конечно же слышали, не могли не слышать, но где это видано, реагировать на первый же материнский зов. Не поймут.

«Сейчас, сейчас» ― кивала я головой, продолжая играть, как будто она могла меня услышать. Это был привычный дворовой ритуал. Матери звали нас из окон, мы делали вид, что не слышим, но все-таки прислушивались к интонациям, чтобы не пропустить момент, когда лучше уступить или хотя бы заорать в ответ с видом полной невинности:

― Мам! Что?