История будущего (сборник)

Конечно, он никому ничем не мог помочь и все же устало ковылял из отсека в отсек и справлялся о самочувствии. Ничего, ровным счетом ничего нельзя было сделать, чтобы облегчить страдания людей. Они лежали вповалку — мужчины, женщины, дети, сжавшиеся в комочки, — места вытянуть ноги не было.

«Одно хорошо, — устало размышлял Барстоу. — Свалившиеся на нашу голову несчастья заставили их забыть на время обо всем остальном. Сейчас им слишком тяжело. Конечно, позже начнутся споры, стоило ли бежать таким образом, расспросы, почему на борту находится Форд, почему действия Лазаря столь непонятны, а роль самого Барстоу столь противоречива. Но это потом».

«Да, — неохотно признал он, — пропагандистскую кампанию следует начать до того, как все это пойдет в ход. Если же он не успеет — а так, скорее всего, и будет — тогда конец. Именно так».

Он дошел до трапа, стиснул зубы и взобрался на следующую палубу. Пробираясь между лежащими, он едва не наступил на женщину, прижимавшую к себе ребенка, мокрого и перепачканного. Мать, похоже, не спала, и Барстоу хотел было сказать ей, что пора заняться своим чадом, но вовремя сообразил, что ближайшая чистая пеленка находится слишком далеко. Конечно, на соседней палубе могло храниться десять тысяч пеленок, и тем не менее они оставались недосягаемыми.

Он пробрался дальше, так ничего и не сказав, а Элеонора Джонсон даже не заметила старейшины. После глубокого облегчения, нахлынувшего, едва они с ребенком оказались в безопасности на корабле, она ощутила глубокую апатию, вызванную как эмоциональными, так и физическими перегрузками. Когда на них навалилась эта ужасная тяжесть, малыш заплакал, а потом затих — подозрительно затих! С трудом оторвав от пола голову, она приложила ухо к его груди. Убедившись, что сердечко бьется, Элеонора вновь впала в оцепенение.

Через пятнадцать часов, то есть за четыре часа до прохождения орбиты Венеры, Либби выключил двигатели. Теперь скорость корабля увеличивалась лишь за счет нарастающего притяжения Солнца. Невесомость разбудила Лазаря. Взглянув на кресло второго пилота, он спросил:

— Идем по курсу?

— Да.

— Ладно. Я уже в порядке, теперь ты отдохни. А то ты как выжатый лимон.

— Ничего. Я тут посижу и отдохну.

— Ни хрена. Даже когда я корабль вел, ты не спал. А если останешься в кресле, наверняка будешь глазеть на приборы и считать. Слазь-ка! Слэйтон, гони его на фиг.

Смущенно улыбнувшись, Либби вышел. Отсеки, в которые он заглядывал, были набиты плавающими в воздухе пассажирами. В конце концов ему удалось найти свободное место. Либби пристегнулся к скобе в переборке и уснул.

Казалось, невесомость должна была облегчить родичам существование, но этого не случилось. Довольны были лишь те, кто раньше работал в космосе, — то есть ровно один процент от общего числа людей. Космическая болезнь — как и морская — кажется смешной только тем, на кого не действует. Разве что Данте смог бы описать мучения, выпавшие на долю ста тысяч долгожителей! Конечно, на борту имелись средства от тошноты, однако их еще следовало найти. Были среди беглецов и врачи, но им приходилось не легче, чем остальным. Таким образом, с прекращением ускорения лучше не стало.

Барстоу, помнивший, как происходит адаптация к невесомости, пробирался к рубке в надежде облегчить участь родичей.

— Им очень тяжело, — сказал он Лазарю. — Может, придать кораблю вращение, чтобы люди немного пришли в себя? Это всем здорово помогло бы.

— А заодно снизило маневренность. Уж извини, Зак. Для их жизни гораздо важнее маневренность корабля, чем избавление от тошноты. От космической болезни еще никто не умер — пусть даже не надеются.

Корабль продолжал свой полет, наращивая скорость под действием солнечного притяжения. Немногие, чувствовавшие себя получше, помогали, чем могли, остальным.

Либби спал счастливым, глубоким сном человека, давно привыкшего к невесомости. С момента пленения Семей он практически не спал ни минуты — деятельный ум его был занят расчетами межзвездного двигателя.

Звездолет развернулся, но это не разбудило Либби. Едва разворот завершился и завыла предупреждающая сирена, как он мигом проснулся, сориентировался, расположился у ближней к корме переборки и стал ждать. Тяжесть навалилась почти сразу. На этот раз ускорение было трехкратным. Либби понял, что случилось что-то неладное. В поисках места он отошел от рубки чуть ли не на четверть мили, теперь это расстояние придется преодолевать при тройной нагрузке, и все вверх. С трудом поднявшись на ноги, он отправился в путь, по дороге кляня себя: надо же было идиоту послушать Лазаря и уйти из рубки!

Едва он успел преодолеть небольшую часть расстояния — затратив при этом столько сил, сколько нужно на то, чтобы взобраться на десятый этаж, неся на каждом плече по человеку, — внезапно наступила невесомость. Остаток пути он проскочил с быстротой молнии и ворвался в рубку:

— Что случилось?

— Пришлось менять курс, — с сожалением ответил Лазарь.

Форд безмолвствовал, но был встревожен.

— Это я понял — для чего? — Либби уже пристегивался к своему креслу, вглядываясь в приборы.