История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения

Несмотря на увлекательность такой казуистики, историки и, за немногими исключениями, антропологи вплоть до Роберта Брейна[341] практически не занимались изучением дружбы как таковой. В силу особенностей современной культуры их внимание скорее притягивала любовь. Ситуация осложнялась тем, что последняя заимствовала словарь у дружбы. Так, Церковь предпочитала говорить о «плотской дружбе» и стыдливости или о «нежной дружбе», чтобы оставить любовь на долю Господа. Кроме того, несмотря на попытки регламентации и кодификации, дружба не идентифицируется ни с одним устоявшимся и «зримым» институтом из тех, что существовали в Европе в раннее Новое время. Ситуация изменится лишь с появлением — сначала робким, а потом все более явным — «обществ», основанных на индивидуальном, «добровольном, необязательном и гибком»[342] присоединении членов — образчиком таких обществ долго были франкмасоны. Это не мешало тайному или явному вмешательству дружбы в работу если не всех, то большинства общественных институтов, порой приводящему к их извращению. Когда семью или общину разрывали конфликты, то противоборствующие стороны частично или целиком формировались по принципу дружбы. Она же была способна полностью их — институты — обессмысливать: так происходит в любых обществах, включая современные, когда синдикаты или партии, администрация или даже политическая система (вне зависимости от выборности) оказываются захвачены изнутри «друзьями друзей»[343].

Дружба с трудом поддается анализу, поскольку колеблется между двумя противоположными полюсами. В одном пределе она банализируется, полностью сливается с общими практиками социабельности и может описывать отношения как между отдельными людьми, так и между группами. В Другом оборачивается возвышенным чувством, универсальным по своей природе, которое, как и любовь, всегда сопровождает человека; оно способно выдерживать испытание временем и расстоянием, столкновение с честолюбием и с собственной уязвимостью. Большая часть текстов легко переходит от одной крайности к другой.

Родня, соседи и друзья

Дружба и семья составляют идеальную супружескую пару, во всяком случае по мнению той эпохи, которая предпочитала браки по расчету, чей успех гарантировался внешними факторами, не относившимися к личным чувствам супругов — соразмерностью статуса и состояния, решением семьи, интересами рода… Когда Лоренцо Альберти (отец Леона Баттисты) занемог и тревожился о судьбе своих сыновей, то кузены Адовардо и Лионардо — хотя присматривать за племянниками надлежало его брату Риччардо, с чем они были согласны, — заверяли: «…мы стараемся заслужить славу твоих добрых и преданных родственников. Если же дружеские отношения крепче, чем родственные, то мы будем поступать как твои настоящие и искренние друзья». В ответ Лоренцо клялся, что относится к ним с уважением, как к «дорогим родичам и верным друзьям». Для него это «люди близкие мне по крови, чьей любовью и расположением я всегда чрезвычайно дорожил»[344].

Это переплетение родственных и дружественных связей порой объясняется существованием в южной части Франции, где действовало римское право, и в некоторых землях Италии системы так называемых «домов» (ostal, casa), объединявших под одним кровом и под почти абсолютной властью главы дома разное количество обитателей. Таков случай тосканской «меццадрии» (mezzadria) или окситанской деревни Монтайю, где, как писал Ле Руа Ладюри, «domus оказывается в центре системы связей, каждая из которых имеет разное значение: они включают родню, а также свойство, возникающее между двумя domus путем заключения брака. Они также включают дружбу, возникающую из тесных контактов и иногда материализованную через статус крестного или крестной. Наконец… они включают соседские отношения»[345]. Активная взаимопомощь поддерживает целостность такой системы: это касается не только решения финансовых трудностей, воспитания сирот, обучения тому или иному ремеслу, посредничества при конфликте интересов, но и неизбежной вендетты[346].

Однако парное употребление слов «родичи» и «друзья» обнаруживается и в Нормандии, где действует кутюмное право. Так, около 1700 года брачный контракт между будущими супругами подписывается «в присутствии и с одобрениях их родственников и друзей»[347]. Нередко к этому перечню добавляется третий термин, «соседи», или, как говорится в итальянских источниках, «parenti, vicini е amici». Безусловно, тут прослеживается связь с эндогамией, часто существовавшей в рамках прихода, из–за которой в ряде регионов Франции все жители одной деревни по сей день считаются родственниками[348]. Но тому есть и более глубинные причины, о которых говорят прошения альпийских крестьян, принадлежавших к епархии Комо, о разрешении близкородственных браков[349].