История чтения

Вам, наверно, кажется, что, потеряв Изабеллу, вы потеряли половину своего собственного «я». В вашем сердце возникла пустота, которую невозможно заполнить. А что касается удовольствий, услаждавших вас с нею в Бате, то теперь самая мысль о них вызывает у вас отвращение. Теперь вы, например, ни за что на свете не согласились бы явиться на бал. Вы чувствуете, что у вас нет больше друзей, с которыми вам хотелось бы свободно делиться мыслями, на чье участие вы могли бы положиться, чьему совету по поводу любого затруднения — последовать. Не правда ли, вы испытываете все это?

 — Нет, — ответила Кэтрин, немного подумав, — не испытываю. С моей стороны это нехорошо?[713]

Тон читателя и то, как он влияет на текст, обсуждается в главе пятьдесят первой на примере Роберта Льюиса Стивенсона, читавшего своим соседям в Самоа. Сам Стивенсон считал, что драматизмом и музыкальностью своей прозы он обязан няне, Элисон Каннингем, или Камми. Она читала ему сказки о привидениях, религиозные гимны, кальвинистские брошюры и шотландские романы, и все это в результате нашло отражение в его творчестве.»«Это ты привила мне вкус к драме, Камми», — признался он ей однажды, будучи уже взрослым. — «Я, мастер Лу? Да я сроду в театре не была». — «Может и так, мать, ответил он, зато как театрально ты декламировала гимны!»»[714] Стивенсон не умел читать до семи лет, не из-за лени, а потому, что ему хотелось по возможности продлить очарование нянюшкиных рассказов. И наш автор называет это «синдромом Шахерезады»[715].

Но в «Истории чтения» речь идет не только о художественной литературе. Не следует забывать о чтении научных статей, словарей, таких частей книги, как оглавление, примечания и посвящения, карт, газет — каждому из этих занятий посвящена отдельная глава. Автор, например, приводит короткое, но емкое описание Габриэля Гарсиа Маркеса, который каждое утро читал несколько страниц словаря (любого словаря за исключением знаменитого «Diccionario de la Real Academia Española»), и сравнивает его привычку с манерой Стендаля, который таким образом читал наполеоновский кодекс, чтобы научиться писать так же сжато и точно.

В главе пятидесятой поднимается тема чтения позаимствованных книг. С помощью Джейн Карлейль (жены Томаса Карлейля и признанного авторитета эпистолярного жанра) мы узнаем, что чтение не принадлежащих нам книг «как будто любовная афера на стороне» и о том, как могут повлиять на нашу репутацию книги, взятые в библиотеке. Однажды январским вечером 1843 года, выбрав в респектабельной лондонской библиотеке несколько сомнительных сочинений французского писателя Поля де Кока, она, к удивлению библиотекарей, отважно записала в формуляр имя Эразма Дарвина, иссохшего инвалида и дедушки несколько более известного Чарльза[716].

В книге описано и то, какими церемониями сопровождалось чтение в древние времена и в наши дни (главы сорок третья и сорок пятая). Здесь и марафонские чтения Улисса в Блумсдей[717], и ностальгические вечерние радиопередачи, чтения в битком набитых залах библиотек и в далеких, заметенных снегом деревнях, чтение у постели больного и чтение рассказов о привидениях зимой у камина. Здесь странная наука «библиотерапия» (глава двадцать первая), которую Вебстер определяет как «использование определенных материалов для чтения в терапевтических целях в медицине и психиатрии» некоторые доктора утверждают, что могут исцелять болезни тела и духа с помощью «Ветра в ивах» или «Бувара и Пекюше» Флобера.

Не забыты и книжные саквояжи, без которых немыслимо было представить себе путешествие в Викторианскую эпоху. Ни один путешественник ни выходил из дома, не запасшись подходящим чтением в дорогу, ехал ли он на Лазурный Берег или в Антарктику. (Бедняга Амундсен: автор рассказывает, что по пути к Южному полюсу принадлежавший исследователю саквояж с книгами утонул и ему пришлось много месяцев провести в компании единственного тома, который удалось спасти: «Eicon Basilice» доктора Джона Годена.)