История детской души

— «Меня зовут Лионель, Лионель Велискурт,» сказал он тихим, немного дрожащим голосом. «Я единственный сын м-ра Велискурта, который нанял на это лето вон тот большой дом — и он рукою указал на дом, крыши которого виднелись из-за деревьев, «и у меня, с тех нор как минуло мне 6 лет, всегда были очень умные воспитатели; теперь мне скоро будет 11 лет. Они меня очень многому учили! И оттого я сказал, что будущая жизнь пустяки, что мне так всегда было говорено. Очень было бы отрадно думать, что это правда-но это не правда-это только мечта, что то в роде легенды. Мой отец говорить, что в наше время уже никто этому не верит. Наукой доказано, что когда тебя опускают в такую могилу,» и он указал на яму, в которой стоял могильщик, слушая и внутренне изумляясь, — «ты умер навсегда — и никогда уже не узнаешь, для чего ты был создан, — по моему, это очень странно и очень, очень жестоко, — и черви съедят тебя. Ну, как же не пустяки думать, что можно жить после того, как тебя съедят черви? Вот, почему я спросил у вас, как можете вы верить в такие пустяки… Пожалуйста, простите меня, право, я не хотел оскорбить вас!»

Могильщик с минуту помолчал. Его красивое лицо выражало попеременно и изумление, и печаль, и жалость, и негодование, но все эти чувства точно потопила в себе светлая улыбка любви…

— «Оскорбил меня? Нет, ты бы не мог этого сделать, маленький барин, даже если бы и захотел… Так-то, ты сын м-ра Велискурта. Ну, а я — Рубен Дейль, псаломщик этой церкви и пономарь, и землекоп и столяр… всякую работу, посланную мне Господом, я делаю — только бы сил хватило. Вот, видишь эти мои руки» — и он поднял одну сильную, мускулистую руку, — «они хорошо до сих пор мне служили — они давали хлеб и кров, и одежду тем, кто дорог мне, и если Бог даст, они еще многие годы мне послужат, но я знаю, что придет время, когда их сложат на мне… Ну, так что же — тогда они уже не будут мне нужны: я буду уже в другом мире, в нем буду жить и думать и, если угодно Господу, буду так же работать-потому что труд Господь благословил, и душа будет у меня та же,, что теперь — только молю моего Господа до того времени очистить- и освятить ее!..»

Он поднял свои ясные голубые глаза к голубому ясному небу и так оставался несколько минут, как-бы в созерцании чего-то…

— «М-р Дейль, что вы разумеете — когда вы говорите о своей душе?» -робко спросил Лионель.

— «Что я разумею, мой милый»? сказал он. «Я разумею то, что одна жива во мне та живая искра небеснаго огня, которую Сам Господь даровал каждому из нас… Вот, что я разумею, и что ты будешь разуметь, бедное дитя, когда подрастёшь и станешь вникать в тайну милосердия Божьего».

— «А у вашего друга, у м-с Твили», как то трепетно спросил Лионель, «тоже было то, что вы называете — душа?»

— «О, да, была! и великая, и верная, и чистая была эта душа!»

— «Но как можете вы это знать?» настаивал Лионель с болезненным любопытством.

— «Милый мой — когда видишь очень бедную старушку, как она проживаете весь век свой в лишениях и в трудах, как она безропотно и радостно переносить свою смиренную и тяжкую долю, и ласковая улыбка не сходить с уст ее, и сердце открыто малым детям, и прощение готово всем заблуждающимся, и любовь готова для всех, и она, оглядываясь назад на 80 лет своей жизни, говорить лишь одно: слава Богу за все!… можно быть уверенным, что что-то высшее, что-то лучшее, нежели жалкая телесная ее оболочка, дает ей силу быть верной себе, верной друзьям своим, верной Господу своему… такова была бабушка Твили… Тело ее было для нее одной тяготой — слабое, тучное, все искривленное ревматизмом — но душа — о! она была прямая, крепкая! В Коммортине все так знали ее душу, что не помнили бедной оболочки, которая прикрывала ее — мне кажется, что оболочки этой мы совсем даже не замечали! Наша плоть немощна, мой милый, и если бы не душа наша, как бы нам справляться с ней?»

— «Этому я верю», сказал Лионель, вздыхая, «не могу этому не верить, хотя и не тому меня учили. Мое тело слабое, иногда оно все у меня болит. Но я думаю, м-р Дейль, что души, такие души, как те, о которых вы сейчас говорили, должны быть исключением — как, например, и голубые глаза-ведь, не у всех же глаза голубые-не у всех, можете быть, и душа бываете. Мой отец очень бы рассердился, если бы ему сказать, что у него есть душа-и я знаю, он никогда не дозволите мне иметь душу, даже если бы я сам сумел как-нибудь ее вырастить…»