История детской души

Он подумал о своей матери… крупные слезы навернулись у него на глазах, и он быстро отвернулся. Он думал, что успел скрыть свое волнение от своего воспитателя, — но ошибся — профессор хорошо видел, как блеснули эти невыплаканные слезы, вызвавшие в самом тайнике его сердца, чувство, дотоле ему незнакомое… столько раз бывал он равнодушным зрителем страданий невинных животных при вивисекции, столько раз спокойно следил за предсмертными муками, им же проколотой, бедной бабочки — а теперь детское горе потрясло всю его душу, великою жалостью сказалось ей… и — кто знает — быть может, одно это мгновение открывало ему дверь в то Царство Небесное, которое он так упорно отрицал?…

Между тем, в опустелом Коммортинском доме, м-р Велискурт, запершись в своем кабинете, торопливо писал своим поверенным, извещая их о своем намерении тотчас начать дело о разводе с Еленой Велискурт, указывая на сэра Чарльза Ласселя, как на лицо, от которого надлежало требовать все нужные по этому делу справки.

Окончив это деловое сообщение, он медленно вынул из стола письмо, оставленное ему женой, и принялся внимательно перечитывать его:

— «Ухожу от вас,» писала она, «без стыда, без угрызений совести. Пока я вам была верна, вы жизнь мою превращали в одну непрестанную муку! Радуюсь, что через меня будет унижена ваша гордость, что мне именно дано вас опозорить, ваше имя смешать с грязью! Вы убили во мне всякое доброе чувство, вы удалили меня от моего ребенка… Вы отняли у меня Бога… Теперь нет у меня ни стыда, ни понимания своего долга… Сэр Чарльз ненавидит вас настолько же, насколько я вас ненавижу: это главное его достоинство в моих глазах. Что он такое — я знаю, как знаете и вы… Когда вы со мной разведетесь, он на мне не женится — да, и я за него ни за что бы не вышла! Я согласилась быть его любовницей, взамен одного года наслаждения, веселья и свободы, — a затем — какова будет моя жизнь? — не знаю, и знать не хочу! Быть может, придет раскаяние, быть может — смерть — все равно! Что будет, то будет! Теперь хочу жить, я жажду наслажденья! Если что могло бы уберечь меня, это любовь моего мальчика, но вы систематически, ежедневно воздвигали преграды между ею и мною… Однако, ведь, было время, когда я вас любила… вас\… до чего смешно мне вспоминать теперь это свое безумие!

«Помните! Лионель не даром мой сын — он унаследует мое чувство к вам — рано или поздно, он вырвется из ваших рук — и тогда — есть ли Бог, или нет Бога — вы пожнете все те проклятия, которые вы так обильно посеяли! Эти проклятия да вознаградят вас за все ваши заботы о вашей бывшей жене Елене.»

Еще и еще перечитывать м-р Велискурт эти слова., они выступали перед ним точно писанные огнем… «Рано или поздно и он вырвется из ваших рук.» Слова эти звучали, как грозное предсказание…

— «Нет, нет!» громко произнес он, вставая со своего места и запрятывая письмо в потаенный ящик бюро. — «Она пусть убирается, куда знает! Пусть идет по пути всех, ей подобных, тварей! Пусть она смешается с уличной грязью, и будете забыта! Но мальчик — мой! Он от меня не уйдет! Из него я сделаю, что хочу!»

Глава XII

Жалкое Клеверли — прелестное Клеверли, — созданное для вдохновения поэта, — во что ты ныне превращено! Душа усталая теперь не найдет в тебе желанного пристанища; не чудным, тихим видением встаешь ты перед нею — тебя коснулась «толпа», и этим прикосновением сразу наложила клеймо на твою красоту! По твоим, некогда тихим улицам, походящим на гирлянды живых цветов, теперь слышится беспрерывный, громкий топот тяжелых ног и глупое гоготание грубых голосов; — из окон твоих, цветами обросших домов, выглядывают тупые лица; — всюду, тараща глаза на твою, для них непонятную, красоту, снуют неуклюжие фигуры… Точно стадо свиней, которое, внезапно ворвавшись в очарованный сад, нарушило его таинственную тишину и затоптало волшебные его цветы! Однако, не отреклась природа от взлелеянного ею уголка, и кажется что откуда-то доносится нежный, молящий глас ее. „ Пощадите, пощадите Клеверли!» взывает он! «Пусть это неугомонное стадо рыщет, если уж таково его назначение, по чужим землям — пусть в Риме, в порыве телячьего восторга, разбивают они свои бутылки содовой воды об камни Колизея — пусть, в Милане, лезут на самый верх колокольни дивного Собора, чтобы там начертать свои ничтожные имена — пусть ухмыляются они перед сфинксами и на пирамидах выцарапывают гнусные надписи — но избавьте от них мое Клеверли! Клеверли не отнимайте от меня! Дайте ему в тиши раскидывать свои цветы и одевать красотой и волну, и листву дерев, и злаки полей, — чтобы вся эта красота, отражаясь в сердцах жителей моего Клеверли, научила их быть и крепкими, и чистыми, и верными… Но, увы! никто не внемлет этому слову… настал час роковой и для прелестного Клеверли — его настигла „ толпа!»