История детской души

— «Да», тихо промолвил он. «Как это чудно хорошо!.. — как подумаешь, что скоро я все это сам узнаю — не чудно ли хорошо и это. И вдруг встретит меня там Жасмина милая… кто знает?.. Быть может, не хорошо, что я хочу узнать все скорее… но право, так жить я больше не мог — учиться, учиться день изо дня всему ненужному, и только об одном никогда не слыхать!»

Вдруг он нервно обернулся и окинул глазами комнату: бледный звездный свет неравномерно освещал ее, частью она оставалась в тени; на темном дубовом потолке один из больших крюков стропилу освещенный снизу колыхающимся пламенем свечи, как-то особенно выделялся и обратил на себя внимание Лионеля. С каким-то любопытством подошел он ближе, стал на стул и начал рассматривать крюк, ощупывая его рукою — грустная, задумчивая улыбка чуть заметно проскользнула по губам его; вспомнилось ему прелестное Клеверли — и тот прохожий, который повесился под старым навесом; вспомнились и слова старого матроса: «ничего нет легче — был бы только гвоздь да шарф…» И — тихо, с какою-то нежностью, вынул он из-под своей курточки последний подарок матери — прелестный голубой кушак ее «малыша» — он развернул его во всю длину, одним концом продел в большой крюк, на другом завязал петлю, и сошел со стула, однако оставив его под спускавшейся, тихо колыхавшейся лентой… затем, пугливо озираясь задул свечу… Из полумрака комнаты, среди которой он стоял, взгляд его инстинктивно обратился к полосе света, мерцавшего сквозь окна — спотыкаясь, он сделал несколько шагов вперед — туда, — где виднелся уголок открытого неба, и тихо светили звезды — и упал на колени. Сложив руки, он поднял свое бледное, вопрошающее, взволнованное личико к величавым ночным светилам, которым таинственно свершали путь свой в небесах — и наболевшее, надрывающееся его сердце, в словах молитвы, высказало себя…

— «Всемогущий Атом!» тихо начал он, «я хочу молиться, хотя я еще никогда не молился, и не знаю, как молятся другие… Может быть, ты не можешь слышать меня, а если бы и мог, то не захотел бы — но все же я, ведь, чувствую, что есть кто-то, кому я должен высказать себя… О! милый Атом! если же в конце концов откроется, что ты вовсе не Атом — а Бог, Бог живой, добрый, любящий, сострадательный ко всем бедным людям, которых Он сотворил ты и меня пожалеешь… ты поймешь, отчего я иду искать тебя… ведь, я не виновен в тому что мне жить здесь так страшно, что я так хочу знать, есть ли что лучше этого мира, в котором мы никогда не можем сберечь себе то, что мы любим, где все подлежит смерти и забвению… О! если ты Бог, я знаю, тебе будет жаль меня! Я всегда так хотел верить в тебя, как в — Бога — и так бы любил тебя — если бы они не запрещали!.. Если же, вправду, ты не что иное, как — Атом, я не понимаю, для чего ты нужен, и все же кажется мне, что и тебя кто-нибудь да сотворил… И вот, это я должен узнать — и узнаю…»

Голос его оборвался, он не много помолчал и затем продолжал снова:

— «В эту минуту, не знаю почему — я чувствую, что Ты должен быть Бог… Бог Благий, Вечный, Живой… Ты будешь милостив ко мне, и меня Ты возьмешь прямо к себе, как взял маленькую Жасмину, и мне покажешь,, где Твои ангелы! И если я сделал что дурное — мне думается, что Ты простишь, Ты, ведь, знаешь, что меня учили не веровать в Тебя. Бедные те люди, которые доказывают, что Ты не имеешь бытия, — что-то они почувствуют, когда им придет пора умирать! Простишь ли Ты им тогда все зло, ими содеянное другим,? потому что не я же один, a многие, многие другие страдают и плачут и томятся от слов их. — Вот бедный Рубен, он плачет иначе — Он знает Тебя и верит, что в светлом мире радости, отдашь Ты ему его Жасмину. Итак — не к Атому, а — к Богу вознесу я теперь свою первую и последнюю молитву с земли: Господи! не оставь мою маму! Когда я приду к Тебе, укажи мне, как мне беречь ее. Если, как Жасмина, и я буду ангелом — я бы мог всегда быть с бедной моей мамой и охранять ее от зла… Сам я не сумел это устроить — мне думается, что никто, сам по себе, ничего не может — один Ты все можешь — помоги мне хранить мою маму! Они не хотели, чтобы я видел в Тебе Бога, я чувствую Тебя, но не знаю, могу ли верить своему чувству — и вот — это я узнать хочу — и другого пути — нет… Кто бы Ты ни был, Ты, Который создал звезды и небо, и солнце, и море, и цветы, и всю красоту — иду к Тебе! Если ничто созданное Тобою не погибает, и мне Ты не дашь погибнуть… Ты взыщешь меня — и я найду Тебя… Жить так страшно… а к Тебе идти мне не страшно, Господи!…»

Как-то страстно прозвучали эти слова в безмолвии ночи, и казалось, что, кем-то подхваченные, унеслись они в небесную глубь… Лионель же все стоял неподвижно на коленях, устремив глаза на ясные звезды, которые также ясно отражались в них…

— «Сказать-ли мне что еще?» задумчиво прошептал он. «Да, я скажу то, что сказала бы маленькая Жасмина, если бы она теперь здесь была.» Светлая улыбка, предвестница улыбки ангельской, озарила святой радостью изнуренное, бледное его личико — и тихим, нежным голосом он внятно повторил трогательный стих: