История Древнего мира. От истоков цивилизации до первых империй

В Китае, где за время построения шумерами их городов развились две независимые земледельческие культуры – Ян-шао и Луньшань, – вероломный военачальник прорывает дыру в небесном пологе, и вода устремляется вниз, покрывая всю землю и затапливая всех вокруг; выживает единственная знатная дама, царица, которая находит убежище на вершине горы вместе с маленькой группой воинов. В Индии рыба предупреждает мудрого царя Ману, что надвигается громадное наводнение, и он должен построить корабль и забраться в него, как только вода начнет подниматься. «Воды смыли все три неба, – говорит нам Ригведа, – и спасся один Ману»{13}.

Более захватывающими представляются рассказы о потопе у американских народов, некоторые из них несут черты удивительного сходства с месопотамскими преданиями – но, похоже, возникли задолго до появления христианских миссионеров, принесших с собой Книгу Бытия, хотя этот вопрос исследован в недостаточной мере. В версии майя «четыреста сыновей» выжили при потопе, превратившись в рыб; позднее они отпраздновали свое избавление, напившись вина, после чего поднялись на небеса и стали Плеядами. Внимательный читатель заметит здесь явную параллель с рассказом о Ное, в котором на небе также появляются знаки, а сам Ной напивается до бесчувствия, оказавшись на сухой земле. В Перу домашняя лама отказывается есть, а когда ее хозяин спрашивает, почему, лама предупреждает его, что через пять дней поднимется вода и затопит землю. Человек забирается на самую высокую гору, выживает и снова заселяет землю. При этом женщину он с собой не берет – что выглядит явным недосмотром.

Если все эти американские легенды о потопе сопоставить с месопотамскими мифами, то можно прийти к выводу, что потоп не мог произойти в 7000 году до н. э., как это предполагает историк Джон Брайт. Общее бедствие должно было иметь место около 10 000 года до н. э., когда охотники перешли через Берингов пролив{14}.

Итак, что же случилось?

Вода ринулась на мир человека; но кто-то предвидел, что бедствие уже на подходе, еще до того, как начался потоп.

После наступления вод земля высыхает. Людям приходится заново обживаться в мире, который стал гораздо жестче, чем был раньше. Многое было утеряно. В Книге Бытия Ною было сказано, что нужно убить животное, чтобы получить его мясо; в легенде о шумерском потопе боги оплакивают уничтожение мира:

Может, это голод уничтожил мир,

А не потоп.

Может, это мор унес человечество,

А не потоп{15}.

Конечно, это не совпадение, что созданные в таком большом количестве стран рассказы начинаются с разгула водной стихии, которая должна отступить, чтобы человек смог начать существование на сухой земле. В легенде, созданной аккадцами и найденной на фрагментах табличек вместе с эпической поэмой о Гильгамеше, первые строки таковы:

Когда не поднялись еще небеса,

И внизу, на земле, еще не возникла равнина,

И даже бездна еще не раскрыла своих границ,

Владычица хаоса Тиамат была им всем матерью{16}.

При создании мира морская суть Тиамат была убита, а половина ее тела заброшена на небо, чтобы смерть, приносящая соленую воду, не покрыла только что просохшую землю.

«Через год и один день сплошных облаков, – начинается легенда микстеков, – мир все еще лежал в темноте. Все было в полном беспорядке, вода покрывала ил и тину, которые тогда и были землей»{17}. «Это правда, – вторит ей индийская Сатапата-Брахмана. – Вначале была вода, ничего, кроме моря воды». «Вначале, в темноте, не было ничего, кроме воды», – начинается миф африканского народа банту. И, наконец, то же самое повторяют более знакомые тем, кто воспитан в христианстве или иудаизме, слова Книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою».

Невозможно узнать, что же было разрушено водами. Но, подобно многим другим людям, шумеры сохранили миф о потерянном рае. В самой древней шумерской поэме «Энки и Нинхурсаг»[10] этот рай описан как место, где

не убивает лев,

волк не хватает овцу,

нет там дикой собаки, пожирательницы детей,

тот, чьи глаза болят теперь, не говорит: «Болят глаза мои»;

тот, у кого болит теперь голова, не говорит: «Болит у меня голова»{18}.