История экономики Дальнего Востока

И долго еще для нас оставался главным наш пост у дороги. Его мы не покидали в 45-ом и 46-ом. Ждали победителей. В редкий день, редко по двое возвращались они по этой же дороге. И порой долго мы их провожали, идя отдалька, не теряя из вида. Плакали? Нет. Слезы, видно, перекипали в наших сердчишках. Должны же были оставаться в них какие-то зарубки?

Естественно, что для нас, подросших, не существовало вопроса о том, как работать. Изо всех сил. Мы должны были, наконец, обезопасить себя и страну. Припоминается написанная на фронтоне нашего сельмага фраза Сталина: "Когда мы станем выплавлять 70 млн тонн стали, нам не будет страшен никакой враг". Прочитывалось это нами совершенно серьезно. Я не встречал человека в 50-е годы, который бы не верил в то, что мы "догоним и перегоним".

Но вот где-то в середине 60-х я стал в этом сильно сомневаться. Контрастно определиться тут помог случай. Так получилось, что через шесть лет после службы в армии и учебы в институте я вернулся в свой цех на практику, где до службы работал мастером. Увидел: работа стала хуже. Я не мог найти этому объяснений. Оборудование? Лучше. Заработки? Выше. Начальство? То же. Люди? В массе те же. А работа не клеилась. Что-то подломилось. Что и когда? Кляли Хрущева. Я же его ненавидел. Сам наблюдал его кукурузную дурь. Из памяти не выходило повествование отца с ухмылкой, как он в летнюю пору прирезал шесть овец, а баранину сдал в сельскую чайную по рублю за кило, да и то - "по знакомству". Но вот уже и сняли Никиту, а работа лучше не стала. На что же надеяться?

Научно-технический прогресс, совершенствование управления... Всё не ко двору. Кстати сказать, заволновался не я один, - многие. Обсуждали дела свои часами и не находили исхода. Заволнуешься!

Перечитываю "Дом" Ф. Абрамова. И тут явно 60-е. Слушает приехавший погостить Петр свою сестру о деревенском житье-бытье: "Да и Михаила не больно любят...

- Кого не любят? Михаила?

- А кого же больше? - Петр выпрямился: - Да за что? - А за работу. Больно на работу жаден. Жить людям не дает. - Да почему? - Петр все еще не мог ничего понять. - А потому что народ другой стал. Не хочет рвать себя как прежде, все легкую жизнь ищут".

Убежден, ничего тут не придумал писатель. Конечно, жизнь состоит не из идеалов. И раньше было немало таких в городе и деревне, "снизу" и "сверху", работающих спустя рукава или для галочки; что ж, в семье не без урода. Но не они, как говорится, делали погоду. Общий настрой определяли лучший рабочий, лучший инженер, лучший солдат, лучший студент. Теперь же верх стала брать посредственность, а то и откровенная халтура. Явление становилось повсеместным - "народ другой стал", точнее не скажешь.

Но такая ли уж тут новость для России? Вряд ли. Отец мой, как всякий солдат-окопник, "хлебнувший горячего до слез" (его слова), не любил разговоров о войне, тем более о храбрости и подвигах. Но однажды уже на склоне своих лет зачем-то поведал мне: "Где-то в году 42-м драка пошла страшная. Мы почувствовали: выжить на этой войне нельзя; и русский мужик озверел". И долго потом рассказывал жуткие эпизоды.

Спрашиваю мать: "Вот вы долбили окопы зимой у речушки Токай (полтораста верст от Воронежа). Что? Надеялись, ваши ямки остановят немецкие танки?"

- Надеялись и верили: за что-нибудь он, гад, зацепится, во что-нибудь наши мужики упрутся. Нельзя по-другому.

Вот он, "чисто русский фанатизм". Но это для француза. Русскому тут как-то само собой понятно.

Но как только выпадал мирный просвет, спадало и напряжение, по-другому шла жизнь, другим становился народ. Думается, 60-е годы в этом отношении тоже по-своему характерны. Что там ни говори, а страна уже основательно обезопасилась. Иначе с чего бы это стучал Никита башмаком по трибуне ООН? Не из-за чего стало "рвать себя как прежде".

Но этим нельзя исчерпать проблему кризиса и разложения, нельзя ответить на вопрос коллеги П.М. Салыкина: "Почему Россия петь перестала?", - хотя и пить вроде стали больше. Что-то еще произошло в эти годы.

Переменился образ жизни, и "народ другой стал". Ладно бы только в том, что "раньше людей работа мучила, а теперь люди работу мучают". Это, может быть, как-то и изжилось бы само собою. Но стали замечаться более тяжелые факты. На улицах стали появляться и множиться люди беспризорные, взрослые беспризорные. Нет, не нищие, не побирушки, не калеки. Такие были, меньше или больше, но были всегда. Нет, появились другие люди. Они не просили милостыни. Неопределенного возраста, чаще мужчины, уединялись или собирались небольшими группами для выпивки, и тут же был их ночлег. А скоро этот феномен, окрещенный непонятным словом "бич", стал заметен для всех и, кстати сказать, снискал общественное неуважение. Они воспринимались как тунеядцы.