История Европы. Том 1. Древняя Европа

О реальном прогрессе общественного правосознания свидетельствуют древнейшие сборники законов, приписываемые знаменитым законодателям: Драконту, Залевку, Харонду и др. Кодексы эти содержали немало устаревших правовых норм и обычаев; в основе своей законы Драконта и им подобные есть не что иное, как запись существовавшего обычного права. Этот факт свидетельствует о стремлении положить предел самоуправству влиятельных семей и родов и добиться подчинения рода судебному авторитету полиса. Кодификация законов и тесно связанное с ней введение судопроизводства способствовали изживанию таких варварских обычаев, процветавших в гомеровские времена, как кровная месть или мзда за убийство.

Нормы морали и права распространяются в эту эпоху не только на соотечественников, но и на чужеземцев, граждан других полисов. Труп убитого врага уже не подвергался надругательствам, как когда-то (вспомним хотя бы надругательства, которым Ахилл в «Илиаде» предает тело погибшего Гектора), а выдается родственникам для предания земле. Свободных эллинов, захваченных в плен на войне, больше не убивают и не превращают в рабов, а возвращают на родину за выкуп. Принимаются меры для искоренения морского пиратства и разбоя на суше. Отдельные полисы заключают между собой договоры, гарантируя друг другу личную безопасность и неприкосновенность имущества граждан, если они окажутся на чужой территории. Все эти шаги к сближению были вызваны не только прогрессом общественной нравственности, но и потребностью отдельных государств в более тесных экономических и культурных контактах.

Аграрный кризис, породивший Великую колонизацию, продолжался, несмотря на массовый отток населения. Почти повсеместно в Греции мы наблюдаем одну и ту же картину: крестьяне массами разоряются, лишаются своих «отеческих наделов» и пополняют ряды батраков-фетов. Характеризуя обстановку, сложившуюся на рубеже VII-VI вв., перед реформами Солона, Аристотель писал в «Афинской политии»: «Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона».

Коренная ломка привычного житейского уклада весьма болезненно действовала на сознание людей. Законченным образцом пессимиста можно считать, например, крупнейшего эпического поэта послегомеровского времени Гесиода. В его поэме «Труды и дни» вся история человечества представлена как непрерывный упадок и движение вспять от лучшего к худшему. На земле, по мысли поэта, уже сменились четыре человеческих поколения: золотое, серебряное, медное и поколение героев. Каждое из них жило хуже, чем предыдущее, но самый тяжкий удел достался пятому, железному поколению людей, к которому причисляет себя и сам Гесиод. «Если бы мог я не жить с поколением пятого века! — горестно восклицает поэт. — Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться» (Труды и дни, 174 и след.). Об этом говорит включенная в поэму Гесиода «Басня о соловье и ястребе»:

Басню теперь расскажу я царям, как они ни разумны.

Вот что однажды сказал соловью пестрогласному ястреб,

Когти вонзивши в него и неся его в тучах высоких.

Жалко пищал соловей, пронзенный кривыми когтями,

Тот же властительно с речью такою к нему обратился:

«Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!

Как ты ни пой, а тебя унесу я, куда мне угодно,

И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.

Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим:

Не победит он его — к униженью лишь горе прибавит!».

Вот что стремительный ястреб сказал, длиннокрылая птица.

В те времена, когда писались эти строки, народ, обремененный тяжестью поборов, страдающий от безземелья и долговой кабалы, пока еще активно не вмешивался в политику. Спустя каких-нибудь сто-сто пятьдесят лет картина коренным образом меняется. Об этом мы узнаем из стихов другого поэта, уроженца Мегары Феогнида. Феогнид, хотя по рождению он принадлежал к высшей знати своего родного города, чувствует себя очень неуверенно в этом меняющемся на глазах мире и, так же как Гесиод, склонен весьма пессимистично оценивать свою эпоху. Его мучает сознание необратимости социальных перемен, происходящих вокруг него:

Город наш все еще город, о Кирн, но уже люди другие,

Кто ни законов досель, ни правосудья не знал,